Дарья Бобылёва - Вьюрки [журнальный вариант]

— Что вам нужно? Зачем пришли?

— Первый перст мой.

— Серафима ведь отдала…

Наталья еле заметно качнула головой:

— Не угадала. Первый перст. В роду. Ты.

Катя стиснула телефон вмиг вспотевшими пальцами.

— Брату не сестра. Мужу не жена. Детям не мать. Одна как перст.

— Врешь! — крикнула Катя. — Была я мужу жена!

— Венчанная? То не муж, то дружочек.

И наконец все выстроилось, сложилась картинка. Даже Катин день рождения перед самым летним солнцестоянием, от которого она не первый год пряталась в своем дачном убежище, оказался вдруг частью мозаики. Снова стало жарко — не то от бледного пламени, не то от злости на Полудницу, которая все это, выходит, ради должка своего мелкого учинила. Катя шагнула ей навстречу, на нижнюю ступеньку:

— За мной пришла, значит? Срок вышел? Тридцатник стукнул, портиться начала?

— Наоборот. В колос пошла.

— Так забирай!

— Зачем? Не за долгом я. Ты и так наша. Сама нас привела.

— Привела?! — Катя яростно замотала головой. — Врешь! Никого я не приводила!

— Ты — дверь наша, — ответил сухой голос.

И все внутри остекленело, как оплавленный песок. А потом будто взорвалось, сметая остатки отчаянной уверенности, за которую Катя до последнего цеплялась: что это не она виновата во вьюрковских бедствиях.

— Какая еще дверь?!

— На место новое. Хорошее.

— Сюда? Почему сюда?..

— Привольно тебе тут. И нам хорошо будет.

— Это не ваше место! Ваше в Стоянове!

— Плохо там теперь. Тесно. Уж заждались, пока дверь откроется.

— Тут… тут не ваше! Тут же люди! — Катя вгляделась в спокойные, стершиеся лица дачников. — Зачем вы их тут заперли?!

— Понять хотели. Посмотреть.

— Так и смотрели бы тихонечко! А вы? Вы же их убиваете!

— Они сами убивали. Плохие соседи. Убивали. Убивали… — И Полудница перешла вдруг на панический шепот несчастного пугала. — Плохие соседи.

— Да люди просто, обычные люди… Вы же знаете, вы и в Стоянове с людьми жили!

— Эти другие совсем. Тех мы знали. А этих не поймешь. Уж сколько пробовали. Нельзя с ними жить. Уведу я их. С такими не уживешься. Страшные они.

Катя расхохоталась. Вот кто тут, оказывается, страшным был… Но вовремя опомнилась — нельзя Полуднице отдавать последнее слово, надо спрашивать и спрашивать, как она сама любит, а то замолчит, и всё, с концами.

— Куда уведешь?

— А за ворота, за околицу. На што они тут.

Бабушка Серафима так же выговаривала, мягко и певуче.

— Отпустишь?

— Уведу. Нельзя с ними жить. Страшно.

— Но ты же… ты же их исправила. Вон какие тихие, ласковые.

— Не исправила. Спят они. Проснутся — и снова. А спящие они нам на што?

Значит, это не навсегда, могут еще проснуться, обрадовалась Катя. И спросила заискивающе:

— А меня отпустишь?

— Ты дверь наша. Впустила нас. С нами останешься.

— Не хочу.

— Останешься. Тут твое место.

— Врешь, — скрипнула зубами Катя. — Не останусь! Повешусь! В Сушке утоплюсь!

По лицу Натальи пробежала судорога, короткой вспышкой полыхнул под кожей огонь. И Катя на мгновение увидела ее по-настоящему — огромную, белоснежную, раскинувшую объятые гудящим пламенем руки над полем, которое снилось ей в детстве. Жар ударил в лицо, Катя зажмурилась.

— Все одно останешься! — раскаленным колоколом грохнул Полудницын голос.

— А мертвая я тебе на што? — выкрикнула Катя. — Не захлопнется дверка-то?!

И снова стало тихо, зашелестело-заворковало в телефоне:

— Дружочка твоего тебе оставим.

Катя глянула на Полудницу с недоверчивой надеждой. И отвернулась, ведь именно с такого договоры с «соседями» начинались.

— Вместе жить будете. С нами. Дитё от него родишь. Не бросит тебя, как тот.

— Врешь…

А Полудница уже нащупала слабину.

— Слово мое. Ключ да замок. Семьей заживете. Другие на што? Любишь ты их? И они тобой брезгуют. Оставим дружочка, — все тише, все ласковее говорила она.

Катя молчала, только дышала в трубку — часто, неровно.

— Уговор?

— Павлова оставите? — выдавила наконец Катя.

— Вот и хорошо.

— Оставите?..

— Вот и умница. А теперь иди. Не мешай.

И Катя сошла с крыльца. Юки, до последнего верившая, что у Кати есть какой-то план, что она, усыпив бдительность беловолосой ведьмы, одолеет ее, упала на колени, схватилась за острый край кровельного железа:

— Катя, не надо, ну пожалуйста, Катечка…

Катя брела по садовой дорожке к калитке. Даже не обернулась, только еще ниже опустила голову.

Никита проснулся, точнее обрел себя заново, на неразобранной постели. Одетым, с оглушительной головной болью и другой, горячей и ноющей, — где-то в районе предплечья. Шторы были задернуты, но света хватило, чтобы разглядеть ожог странной формы — будто отпечаток ладони. И сразу вспомнилось: ворота, Наталья Аксенова, а после — только легкая пустота и слезливая эйфория.