Денис Епифанцев - Слова и жесты

– С Кубриком все понятно – человеконенавистничество, смерть, бога нет. Прекрасная же совершенно метафора: обезьяна бросает кость, монтажный стык – корабль летит к Луне. Культура, искусство, история, философия, десять тысяч лет истории – все умещается в один монтажный стык. Все, что создало человечество годного – это «Весна» Вивальди. Это красиво. Знаешь, так… Без раздумий. Финал, конечно дурацкий – когда там зародыш в капсуле летит в будущее. Ну, то есть, я понимаю, что это история про жизнь живет. Но вот без этого можно было и обойтись. Такое расшаркивание, несколько гуманистическое. Не мне советовать Кубрику, как лучше, но, по мне, так зря. Можно было обойтись и без этого. Было бы жестче. Если уж бить, то наотмашь, нет?

Но Тарковский! Но греки!

Слушай, ну это же какая-то лажа. Вот это нытье. Все эти паузы многозначительные.

Меня, знаешь, раньше, когда я смотрел «Иваново детство», интересовал один вопрос. Там у главного героя, мальчика, когда он возвращается к нашим, ему выдают дубленку. Это такая рабоче-крестьянская дубленка без изысков, но она ему по размеру. Она пошита прямо на него. Я ее когда увидел первый раз, даже на паузу поставил и подробно рассмотрел. Это очень хорошая дубленка на мальчика. И я на нее смотрю и думаю – а откуда, собственно?

Я перемотал и стал смотреть с начала. И там знаешь – все герои одеты очень хорошо. У всех вот эта военная их форма – она сделана, прямо видно, что на них пошита. Я не настаиваю, но мне казалось, что на войне люди ходили в том, что было. Если оно было чуть больше или чуть меньше, то выбора-то не было. Где-то у Тэффи в воспоминаниях был момент, когда она описывала какого-то красноармейца, у которого была очень большая не по размеру шуба, и он все ходил, и она все удивлялась, а финал заканчивался тем, что он как-то оборачивался, и она видела дырку от пули и запекшуюся кровь на спине этой огромной не по размеру шубы.

Понимаешь, да. Вот это про войну.

Когда у тебя армейская форма у каждого бойца приталенная, хорошо посаженная. Это что? И волосы. Там в фильме все время что-то сыпется с потолка, какие-то самолеты пролетают, какие-то бомбы, и все такое трясется, и с потолка сыплется труха, все выбегают из землянки встревоженные, и у всех чистые волосы и красивые прически.

И «Солярис» – он такой же. Он какой-то, знаешь, изначально бедный, советский, и поэтому там внимание к быту с одной стороны очень серьезное, все мелочи прямо упиханы в кадр, не продохнуть.

Но с другой стороны, режиссеру не хочется быть мещанином, он про большое, про главное, он ходит, размышляет, задается вопросом, где Бог. А сам все время оглядывает комнату – правильно ли все расставлено, достаточно ли.

Помнишь, у Гринуэя Просперо долго идет вдоль комнат, и там тоже много-много вещей? Но Просперо проходит, потому что все это не имеет значения, это такая метафора, что вот как богата материальная жизнь, но все это ему не нужно, есть более важные вещи. А герои Тарковского тоже так хотят, они тоже хотят про большое и главное, но никак не могут пройти мимо, заворачивают в эти комнаты и начинают эти вещи щупать и смотреть.

У Кубрика этого нет. У него есть дизайн, но потому что это будущее, и там очевидно. У Содерберга этого нет. Все ровно. А у Тарковского есть.

Там, где у Антониони герои идут на пафосную вечеринку и сидят в шезлонгах естественно и органично, у Тарковского все имитируют богемную жизнь по рассказам Мопассана.

Краем глаза я ловлю телевизор – передают новости.

– Боже, какое же… блять, говно.

Екатерина Андреева рассказывает что-то про встречу президента. Кадры выступления. Президент стоит на трибуне, за ним какие-то красивые надписи, в зале сидят люди, проходы уставлены цветами, блестящий паркет и дорожки. Дорожки такие чистые и ворсистые, как будто их постелили после того, как все сели.

Президент что-то говорит. Свет выставлен так, что лицо совсем не контрастное, оно большое, круглое, белое и похоже на переваренный пельмень. Но потом камера поворачивается в зал. Сначала дают общую панораму, а потом показывают некоторые лица отдельно. Лица сидящих в зале еще хуже. Очень старые и очень усталые люди. Камера добавляет им веса, возраста, морщин, портит цвет кожи.

Мы молча смотрим в экран некоторое время. Звука нет.

– У меня ощущение, что политики становится все меньше, а разговоров о ней все больше. Когда ничего не происходит – говори. Говори, что ты что-то делаешь.

Помнишь «Автокатастрофу»? После аварии он сидел на балконе, смотрел в бинокль и говорил жене, что машин стало в два раза больше, ему так казалось. Есть, наверное, какое-то объяснение этому эффекту. Насилие должно порождать такое ощущение, будто его все больше и больше. А здесь этого нет. Здесь есть разговоры о насилии, а самого насилия нет. Это так странно.