Денис Епифанцев - Слова и жесты

– Что?

– Они, понимаешь, они ведь там у себя в восьмидесятых ничего нового не придумали. Это было первый раз в восьмидесятые, когда появился слоган, что мода возвращается каждые двадцать лет. До этого момента все шло вперед, и только в восьмидесятые ничего нового не появилось, и надо было как-то придумать причину жить дальше, рационализировать вот это все. И они переваривали кризис предыдущего десятилетия. Там как бы была такая яма, что с ней за десять лет никто справиться не мог, ни осмыслить, ни перепрыгнуть, ни засыпать и похоронить, им только переварить ее и оставалось, и вся эта музыка, вся это одежда, пластиковая бижутерия, все это кино дебильное. Это все, если посмотреть вот так с высоты – это работа желудка по перевариванию. Это что-то физиологическое. А они ностальгируют, им кажется, это прикольно. А это ошибка выжившего. Все, кто не вынес этого – умер, а те, кто выжил – пришли к нам сюда и живут так, как будто они победили. То, что ты выжил, еще не означает, что ты победил. То, что ты выжил, не означает, что ты выиграл. То, что ты сейчас можешь говорить, означает, что ты просто не захлебнулся этим дерьмом. Когда у всех был забит рот, кто-то проглотил и пошел дальше, а кто-то не смог и умер. Что лучше характеризует эпоху – записки самоубийц или надписи на стенах придорожных туалетов?

А до нового витка еще лет семь. То есть они через пару лет устанут, потом наступит момент тишины года на три, и потом еще года через два накопится нормальный запас тоски по чему-то настоящему – и вернутся малиновые пиджаки. Так у меня уже есть пиджак, а ждать еще семь лет я не хочу, мне неприятно все это. Это была свинская эпоха, и я не хочу возвращаться в нее, а меня упорно возвращают, куда ни кинь, всюду девочки в леггинсах химического цвета и мальчики в пиджаках до локтя подвернутых. Меня тошнит.

Тема, отвернувшись, начал блевать. Я закурил новую сигарету.

Справа от нас горбатый мостик через реку, дальше какой-то центральный проспект. Туман и мягкость реки завораживают. Проспект мигает и переливается, как в кино, когда открывается портал в параллельный сказочный мир. Мостик слегка не в фокусе. Мне кажется, что чем дольше мы будем тут стоять, тем больше промокнем, станем аморфными, бесформенными. Мне хочется движения и ветра.

– Ну вот, – Тема провел языком по верхним зубам, – в «Фэрбенкс» собираетесь. Я, может, загляну, вы там долго будете?

– Ну, в общем, у нас сегодня съемка. Так что я пока ничего сказать не могу, как позвонят, так и поедем.

– Съемка? Та идея, с которой вы носитесь уже два года? Вы все-таки хотите это сделать?

Тема замолчал. Облокотился на перила рядом со мной, достал сигарету и, прикусив зубами фильтр, как он это обычно делал, закурил.

Мы смотрим на реку.

Дверь открывает Маша.

Я слышу «Pet Shop Boys», «Go west». Зная Машу, можно предположить, что песня на повторе играет последние часа четыре.

«I love you, – поет хор. – I know you love me», – отвечает солист.

«I want you – how could I disagree?»

В прихожей стоит круглый стол с вазой, лакированными коробочками под ключи и мелочи, лежат журналы, повсюду раскидана обувь. Напротив двери висит портрет Майкла Кейна, его нарисовал Пашка, перерисовал из какого-то фильма прямо с телевизора, когда у нас было всеобщее помешательство на теме «Страх и отвращение в Лас-Вегасе». В правом верхнем углу портрета горит значок паузы.

Майкл Кейн, молодой, в пиджаке и модных квадратных очках в толстой оправе, встречает гостей. У него серо-зеленый костюм и серо-синий фон, цветовое решение на фоне светлых бежевых обоев и темно-коричневой мебели, дверей и пола очень контрастное, но гармоничное.

Небольшая, но яркая хрустальная люстра свисает низко и почти касается цветов. Сквозь музыку не слышно, но я знаю, что эта люстра звучит. Легкий такой звон, как от музыки ветра.

Пока я снимаю обувь, Маша пару раз проносится мимо меня. Пришла, взяла туфли, ушла. Пришла, принесла летнее пальто, повесила в шкаф, убежала.

На ней длинный черный шелковый халат. С вышивкой на груди и по подолу. Черная широкая квадратная буква «М» на груди и стаи золотых птицы. С каждым ее шагом кажется, что птицы взмахивают крыльями. Пояс завязан крепко и держит халат закрытым, но одно плечо оголено и, кажется, под халатом ничего нет. Во всяком случае, я вижу ее грудь.

Грудь хорошо очерченная, крепкая, небольшая, но в сочетании с узкой талией и плавной линией бедра выглядит очень гармонично. Бедра у Маши на пару сантиметров шире. Длинные гладкие ноги. Даже когда она босиком, кажется, что она на каблуках. Шелк все время скользит по телу, даже когда она стоит. Он течет по ней. Белая кожа на фоне этого блестящего скользкого черного кажется того молочного оттенка, который так любили модные фотографы в девяностые, когда героиновый шик был на подъеме. Я вижу это и завожусь, она видит, что я вижу. Ей двадцать три года, она любит игры.