Святослав Рыбас - Варианты Морозова

…В году эдак тридцать пятом, когда живо помнились дела вредителей, один ленивый шахтер притащил под землю будильник, чтобы работать по часам, и подвесил его на проволоке к деревянной стойке крепления, а в ту пору прибыла на шахту строгая комиссия — искать недостатки, которых всегда хватает, но не нашла ни одного недостатка, потому что услыхала, как стучит механизм адской машинки, и кинулась бегом спасаться. Когда же прилетели огэпэушники и нашли будильник, комиссия оконфузилась и уехала искать на другую шахту…

И второй раз прозвенели хрустальные стаканчики. Уже сладко задымили сигареты, громче зашумели голоса, вспоминали дела на участке, скорое назначение нового начальника, а с дел перескакивали на заработки, ругали Зимина и, забыв Зимина, смотрели на часы: сколько остается до футбола? Хмель веселою своею головою просовывался между мужчинами, но вел себя умеренно. Было похоже, что желанная праздность никак не может превратиться в праздник.

То ли мешал Лебеденко, отдельно сидевший, как атаман, думающий свою грустную думу, то ли было мало выпито…

— А не арестовали того с будильником? — спросил Ткаченко.

— А что? — сказал Кердода, щурясь и улыбаясь. — Потом он живого гуся притащил, а те решили, что черт гогочет.

— Ну нескладно соврал! — вымолвил Лебеденко, не подняв глаз.

— Чего ж нескладно? Был такой исторический случай на «Холодной балке», мужик спер гуся и временно прихватил в погреб, не на улице ж оставлять?

Лебеденко на это промолчал, но усмехнулся и взглянул прямо и твердо:

— Ты про всех что-нибудь брешешь, расскажи-ка о Морозове.

— Не могу, — подумав, ответил Кердода. — Морозова, должно быть, в раннем детстве крепко любили. А кого любили, тот на всю жизнь открыто идет, не заставляет любить себя силой.

— Опять нескладно! — сказал Лебеденко. — Ну бог с тобой, на нет и суда нет. — Он распрямился, выгнул выпуклую литую грудь и окинул взглядом застолье. — Слабо гуляем, мужики! Ну-ка!

Достали последнюю бутылку. Лебеденко опустил свою лобастую голову, подумал и начал говорить:

— Загадаю вам загадку. Хочешь быть счастливым один день — напейся. Хочешь быть счастливым один год — влюбись. Хочешь быть счастливым два года — женись… Верно говорю? — Он посмотрел на Кердоду, тот кивнул:

— А на всю жизнь — заимей друга.

— Да, верно, — сказал Лебеденко. — Куда ни кинь… Вот такая у меня загадка. Поняли? — И, не дав никому ответить, он поднял стаканчик: — За Саню Ткаченко! За самого лучшего среди нас человека.

Он потянулся через стол чокнуться; Ткаченко сунул навстречу свой стаканчик, глупо улыбнулся, чувствуя стыд своего нового положения, смущаясь дружным участием, сразу обращенным к нему. Хотел того Лебеденко или не хотел, но произошло то, чего не желал Ткаченко, — его стали жалеть. Чокались, обнимали, ободряли… Прошла минута. Ткаченко было неловко. Его внутренняя упорная твердость, служившая ему защитой, стала пропадать, и он по-настоящему расстроился. Он не хотел быть помехой.

Ткаченко встал.

— Я ухожу, — сказал он и ушел в прихожую.

Он посмотрел на старые женские тапочки, стоявшие отдельно от десяти пар мужской обуви, и стал обуваться.

Никто не вышел следом за ним. Он завязал шнурки и положил руку на рычаг замка. «Вот и все, — сказал себе Ткаченко. — Оказывается, это очень просто». Он не открывал двери, знал, сейчас прихожая заполнится людьми и его будут удерживать. Если он выйдет на лестницу, его догонят на лестнице. Но чем крепче его будут удерживать, тем сильнее он будет стремиться уйти…

Ткаченко ошибся: вышел только один Лебеденко и спросил:

— Уходишь?

— Ухожу, Коля. Неохота тоску наводить.

— Дурак! — сказал Лебеденко.

— Спасибо, — усмехнулся Ткаченко.

— Дурак, говорю. На кого решил обижаться? Хотел, чтоб мы делали вид, что знать ничего не знаем? Мы должны тебя проводить. Это не поминки по живому. Если не тебе, так нам это нужно. Нам, Саня. Понял? Мы не на войне, конечно. Но всякое бывает…

Сказав это, Лебеденко не стал дожидаться ответа, взял Ткаченко под локоть и шагнул к кухне.

— Стой, — сказал Ткаченко. — Я не лезу тебе в душу, хотя мог бы. Не лезьте и мне. Есть вещи, которые другим лучше не трогать.

— Ты выше нашего участия, да? — едко спросил Лебеденко. — Значит, мы должны врать себе. Будем петь и смеяться как дети?

— Не знаю, Коля, — сказал Ткаченко. — Только мне в чужом пиру похмелье. Не надо было идти с вами.

— С людьми нам надо сегодня быть, — вздохнул Лебеденко.