Святослав Рыбас - Варианты Морозова

Иногда Ткаченко как бы выскальзывал из сна реального существования, с удивлением глядел вокруг и спрашивал себя, что определило ему именно эту дорогу.

В те минуты юный студент-первокурсник, никогда не узнавший идущих с жизнью потерь, смотрел на своего преемника, с болью узнавая свои переродившиеся, отвердевшие черты. Он был памятью Ткаченко об иной дороге, об иной женщине, пустой и прекрасной, и являл собой горькую тайну несбывшегося. Порой Ткаченко загадывал продолжение жизни студента-первокурсника и девушки, женил их, давал высшее образование и украшал их дом, населяя его веселыми гостями, но одного ему не удавалось представить — детей в том беззаботном и большом доме, принесенных из роддомовского небытия крошечных уродцев, за которыми следом шли страх смерти, сострадание и очищающее чувство долга перед жизнью. И тогда он обращался к своим настоящим жене и дочерям и любил их тревожнее и острее, словно недавно расставался с ними.

Но однажды после тяжелой рабочей недели и отупляющих сердце домашних бытовых забот, ввергающих ум в беспокойство, тогда, когда зима влачила по городу бесконечную серую слякоть, случай свел Ткаченко с той исчезнувшей женщиной, и он овладел ею в каком-то гостиничном номере, сломил ее слабое сладкое сопротивление и на несколько минут оказался в своей несбывшейся жизни. Ее нерожавшее бодрое тело умело любить, в нем был опыт наслаждений. И тут все кончилось.

Он и она ждали чуда, но испытали лишь то, с чем оба они уже были знакомы. Они расстались с холодной грустью, чтобы никогда больше не встречаться. Ткаченко был внутренне опустошен и постарел сразу на много лет. Больше к нему не являлись студент с девушкой, их не стало, а на их месте появилась саднящая незакрывающаяся ранка. Может быть, она и привела в конце концов к нынешней болезни.

Вот где был ключ ко всему. А без него было невозможно как-либо связать те дни и годы, которые он прожил на работе, в семье и там, далеко от них…

И Ткаченко подавил ожесточение, вызванное запоздалым объяснением Кердоды.

Он спросил себя, куда шел Кердода до того, как очутиться здесь, в квартире Лебеденко, до того, как осуждать Лебеденко за упорное мужество?

Что он знал о нем?

То, что Кердода раньше пел в хоре при Доме культуры и это почему-то раздражало Бессмертенко? То, что Кердоду любили женщины, как любят легких праздничных людей? То, что он был физически слабее других шахтеров, но не всегда это было заметно? Вот и все, больше Ткаченко не знал. Три или четыре года назад какой-то удар ранил Кердоду, стала видна его слабость, и сам он, должно быть, это понял; в нем что-то выгорало.

«Он мне сказал о своих детях, — подумал Ткаченко. — А я сказал, что не в детях дело. Но в чем? Это известно только ему».

Необычная твердая улыбка Кердоды погасла, он не сумел сказать того, что хотел, а Ткаченко не сумел понять.

Из глубины квартиры доносилось икающее рычание мультфильмовского волка, который в очередной скучной серии скучно гонялся за зайцем. Три мужских голоса там смеялись.

— Так ему и надо! — с пустыми глазами произнес Кердода. — Я знал, что и ему сюда вгонят гвоздь, — он постучал по груди. — Я не легкий мужик, Саша. Я злой мужик.

— Какой злой? — улыбнулся Ткаченко. — Ты…

— Нет, — перебил Кердода. — Его не жалко. Жалко, что я стал таким… Эх, да что теперь говорить!

В его голосе вырвалось столько горечи и боли, что Ткаченко больше ничего не сказал, хотя он сочувствовал Лебеденко. Он просто посмотрел на Кердоду, на этого маленького слабого человека, в чьей душе вмещалась сломленная сила, и еще раз подумал, что раньше был слеп. Все со временем уходит, и любую силу можно осилить более сильной силой, но нельзя победить даже самого маленького и слабого человека, пока он не признает поражения.

— Зачем ты пришел сюда? — спросил Ткаченко.

— Посмотреть, — ответил Кердода. — Взять да посмотреть!

— А если б он тебя не позвал?

— Ничего, я бы сам пришел и все увидел. Когда-нибудь пришел бы. Он бы меня не выгнал.

— Ты был у Бессмертенко? — догадался Ткаченко.

— Может быть, и был, — неохотно сказал Кердода, и снова его глаза были пусты. — Про то тебе не надо знать.

Ткаченко представил, как молча глядели на Бессмертенко эти немигающие глаза и как в четырехместной больничной палате творилась странная запоздалая месть за какое-то дело, известное только двоим, а возможно, даже одному, ибо вряд ли Бессмертенко помнил свою вину; наверное, старик о чем-нибудь спрашивал, но ответом было молчание, и тогда в нем восстал гнев, он схватился за сердце и лег лицом к стене, поняв, что посетителю нужно посмотреть на его немощь.