Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

Кухня была завешена пелёнками и распашонками. На плите кипело молоко, исходя ржавой пеной, в углу, за веником, пряталась горка мусора и презерватив с усиками.

Я сказал:

— Здесь триста тысяч, — и положил конверт между грязными тарелками с остатками супа, немытой кастрюлей и половником в манной каше, — это ваше, если вы скажете мне, кто шантажировал Аллу Потёмкину.

— Кто вы?! — отшатнулась она и ловко переложила мальчика с правой руки на левую, словно правая у неё была боевой, и она мне сейчас задаст этой самой правой, например, сунет головой в это самое ржавое молоко и подождёт, пока я не захлебнусь себе на радость.

Мальчик глядел на меня, словно на родимого, видно, полагая, что я его папаша. Теперь он казался мне розовым, как ухо поросёнка.

— Я её друг, — сделал я честное-пречестное лицо, чтобы только не попасть под раздачу правой.

— Друг?.. — встрепенулась она ехидно, и должно быть, стала той, которой она была с мужем, когда они ссорились. — А я думала из РЭУ? — переспросила с угрозой учинить скандал, на который сбегутся все окрестные соседи, и из домов напротив — тоже, и с другой улицы тоже: и тогда мне точно — конец!

Я понял, что мужу Ирины Офицеровой в этом плане крайне повезло и что Ирина Офицерова порой его поколачивает, пока шутя, разумеется, но однажды войдёт в раж, испытает удовольствие садистки со всем вытекающими отсюда последствиями, и выкинет на газоны, туда, где дети копошатся в песочницах, а добросовестные дворники метут асфальт.

— Нет, я не из РЭУ, — отрёкся я и даже отступил на шаг, дабы она не пугалась и гневно не топала толстой пяткой в разухабистом тапочке.

Но всё равно:

— Я позвоню Алле! — И глаза у неё вспыхнули гневным светом прирождённой скандалистки.

Она сообразила, что сплоховала: один на один с неизвестным мужчиной, мало ли таких прецедентов в столице.

— Не надо звонить, — остановил я её. — Просто скажите, кто, и деньги ваши, я даже накину ещё пятьдесят тысяч за молчание.

Она колебалась. Видно, ей очень нужны были деньги, но она небеспочвенно боялась влипнуть в какую-нибудь историю.

— А если я скажу… — выставила она мне условие с прищуром волооких, как у лани, глаз, — с этим человеком ничего плохого не произойдет?!

Она знала, что я наверняка совру, но ей нужна была хотя бы видимость гарантии, чтобы принять деньги и чтобы совесть не мучила.

— Я вам обещаю, — сказал я, — мне просто нужно с ним поговорить.

Я плохо себе представлял, что случится дальше, поэтому мог обещать всё что угодно, однако, при этом я точно не собирался убивать шантажиста, я вообще никого не убивал, кроме укрофашистов на войне. Однако даже это затягивает. Ты становишься немного циником, потому что видел, как легко это делается, и с тех пор с пренебрежением относишься к чужой жизни, но до некоторых на этой войне мне всё равно было далеко, хотя, чего скрывать, подвижки были, потому что я увидел, что сделали с нашей снайпершей Лето, как запытали до смерти Юрку Голубева, позывной Орёл, из Макеевки, он был ранен на блокпосту, уведён в плен, а через сутки его подбросили на минное поле, и мы опознали его только по наколке на спине; как Герка Мамиконов, позывной Меркурий, командир батальонной разведки, сто десять раз успешно снимаю растяжки, а на сто одиннадцатый раз граната взорвалась, и ему оторвал левую руку полностью, а правую — по локоть.

Ирина Офицерова поколебалась ещё, с подозрением разглядывая меня.

— Я где-то вас видела…

— В уголовной хронике? — пошутил я непроизвольно, стараясь, однако, смягчить свои камушки в горле.

— Нет, — твёрдо сказала она. — Ещё где-то… Не помню… — поморщилась она.

Мальчик шевельнулся в её руках. Он ещё не умел капризничать, он просто подсказал матери: не валяй дурака, хватай деньги и беги в аптеку за памперсами, а то обделаюсь на ночь, греха не оберёшься.

— Тогда вряд ли, — поскромничал я, хотя наверняка кто-то снимал в шашлычном ресторане, и я мог мелькнуть в тамошней жёлтой хронике. — Ну?..

— Это Гарик Княгинский! — решилась она так стремительно, что я остолбенел, схватила конверт, пощупала его, но открыть всё же постеснялась, принципы у неё, видите ли.

Мальчик безмятежно пустил слюни и радостно пялился на меня: ему светило супер-пупер дорогое заморское питание и сухой сон на ночь.

— Где он живёт?

Я до последнего надеялся, что шантаж — плод моего больного воображения; и мне стало физически плохо то ли от запаха содержимого памперса, то ли от мысли, что я испытываю перед Аллой Потёмкиной непреодолимые обязательства и пока не реализую эти обязательства, ничего с собой поделать не мог.