Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

Я осторожно взял её под руку. Она прижалась, словно мы были знакомы сто лет. Её доверчивать меня не удивила, хотя я и не питал никаких иллюзий: между нами стоял Сеня, и я не собирался идти по его стопам, вернее, меня уже не вдохновляли её глаза, полные страсти. Теперь они казались мне не прежними, чарующими, обволакивающими в сладкий кокон, а обманчивые, как всякая столичная химера, и я почему-то вспомнил гарпию Амалию Рубцову из курятника Роман Георгиевич, вот кто преподал мне хороший урок столичного цинизма и расчётливости, и это там, где есть правила, где Испанов Роман Георгиевич блюдёт чистоту нравов, а здесь вообще караул, сплошная цыганщина, чёрные дела и достоевщина!

— О сегодняшнем разговоре никому не говори, — попросил я, — это опасно.

— Ну что вы?! Думаете, я не понимаю, — кротко вздохнула она, прикидываясь овечкой.

— Тем более никаких социальных сетей!

— Ну, да… — слишком покорно согласилась она.

Я посмотрел на неё, как на идиотку. Она даже не смутилась:

— Что я дура?! — театрально вскинула голову.

— Сене можно, — милостиво разрешил я.

И вдруг почувствовал, что она всё ещё ждёт от меня ответного хода, и пожалел, что упустил своё время, когда мог вот так бездумно вышагивать по мокрому городу рядом с красивой девушкой и строить далеко идущие планы насчёт секса. Жизнь сделала так, что я полон скепсиса и ничего не жду, почему, не понимаю. Я что-то утратил на этой войне да и вообще, в жизни, а упущенного не вернёшь. А ещё я вспомнил о Нике Костровой; что с ней и где она, я не знал, но надеялся, что она не попала в лапы к бандеровцам и не погибла тогда, два года назад; такие красивые женщины достойны большой любви и огромного счастья.

— Это мой дом, — сказал Вера Кокоткина на углу, под фонарём, где старый, щербатый асфальт вздыбился от времени и непогоды. — Если бы не Алла Сергеевна, я бы вас сразу заарканила!

— Ба! — я как будто внял свой голос со стороны. — А что, было так заметно?

Она тяжко вздохнула:

— Да мы сразу поняли, что она на вас глаз положила.

Да что они здесь все, сговорились? — вздрогнул я, и пружина, сидящая во мне, ослабла на три четверти от пикантности ситуации.

— А Сеня что? — Вспомнил я его волосатые, как у лемура, руки.

Должно быть, у них до сих пор были бурные ночи, потому что под глазами у Веры Кокоткиной лежали нескромные тени.

— А с Сеней мне хорошо, но с вами было бы лучше. — С тайной надеждой посмотрела на меня и стала чем-то походить на Инну-жеребёнка в своей всеядности.

Должно быть, столичный воздух вреден для женщин всех возрастов без исключения, а уж неразборчивость — как переходящее красное знамя, от которого не отказываются ни при каких обстоятельствах. Что они здесь, белены объелись? — подумал я с пренебрежением к московской породе и окончательно понял, что её чёрные, воспалённые страстью глаза — это ширма, а главное за ней — крайне соблазнительная иллюзия счастья, надежды и горячего прегорячего секса; все ловились, словно караси, на эту иллюзию, и ты не устоял.

— Но он тебя хоть любит? — спросил я на правах доверительности, которая возникла между нами с первых минут знакомства и до сих пор никуда не делась, а только росла, как на дрожжах, и что с этим делать, пока было не известно.

— Он меня на руках носит! — похвасталась она, словно выигрышем в беспроигрышную лотерею.

— А ты?.. — Я постарался, чтобы моё лицо ничего не выражало, ибо шаг вправо или влево мог быть расценён, как сигнал к победоносной атаке.

— А я даю себя любить. — Она даже не покраснела, сам ответ подразумевал духовно-плотское сближение, и я должен был клюнуть, как воробей на мякину.

Но я не клюнул. Я уже знал, что спрятано за красивой ширмой, потому что в этом вопросе очень и очень поднаторела моя жена, хотя я её люблю до сих пор; и вдруг с высоты тех лет ощутил себя старым-старым и очень бывалым, таким, что самому стало противно.

— Всё. Беги, — вывернулся я, как штопор, — к своему Сене.

На лице у неё промелькнули обида и разочарование. Она сделал два неуверенных шага. И я в очередной раз позавидовал Сене, глядя на её стройную фигуру, которую даже не портила мешковатая куртка.

— Вы не подумайте, он у меня хороший… — глядела она на меня. — Ужин приготовил… Ждёт… — И, казалось, была не только расстроена, но и готова была пустить слезу, дабы заарканить на сплине и жалости к несчастной женской доли.

Возникла пауза, которая решала всё, и я произнёс, ещё раз услышав свой голос как будто со стороны: