Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

Она назвала модный ресторан на Ленинградском шоссе — «Тартони», в несколько средневековом стиле, с коническим столпом из шамота посредине зала и мрачными же стенами, с коваными решетками на окнах и с рыцарями, в доспехах которых торчали бычки. В этом ресторане мы один раз с Валентином Репиным подрались с охранниками, но это было давно, когда я ещё был в весе петуха и мы тайком от Аллы Потёмкиной и Жанны Брынской отмечали мою выписку из госпиталя. Валентину Репину сломали очки, а мне наваляли по первое число.

Я вызвал такси и поехал. Початую бутылку коньяка я взял с собой в качестве свидетеля.

Было тёмно, холодно и дождливо. Капли дождя разбивались и ползли по стеклу. Витрины и реклама мелькали, как в калейдоскопе. Я пил и думал, что тайна у Аллы Потёмкиной какая-то странная, её никому нельзя доверить, даже мне. Разве бываю тайны от настоящих любимых? Я подозревал, что я ненастоящий, выдуманный. А ещё я думал, что человек носит в душе кучу заблуждений, чтобы доверять им больше, чем кому-либо. Почему?

Я вышел из такси, оставив пустую бутылку на сиденье. Снаружи было ветрено, мрачно и сыро. Перед «Тартони» рябились лужи, деревья тревожно шелестели, луна мелькала сквозь бешеные тучи, призывая войти и забыться, и только капли дождя, казалось, были в своей стихии, весело мерцали в свете фонарей.

Я сразу нашёл Веру Кокоткину по её задорному носику и чёрным, воспалённым страстью глазами. Она пряталась за коническим столпом и подавала мне нервные знаки. Столик был на двоих, и она заказала две рюмки водки, её уже была пуста.

Я выпил свою и потребовал:

— Рассказывай!

Она сморщилась, как печёное яблоко, собираясь с духом, закусив губу, потом надула щёки, но ничего достойного выдать не смогла, кроме мычания. Подошёл официант. Я оценивающе посмотрел на Веру Кокоткину; она нервно рвала скатерть и дышала, как лошадь на дерби, глаза у неё были загнанными, как у беса при виде креста.

— Принесите ещё пол-литра и селёдки с чёрным хлебом, — попросил я.

Хорошо приготовленная селёдка с луком была моей слабостью, в такие двусмысленно-нервные моменты я на ней душу отводил.

— Чего молчишь? — спросил я, когда официант пропал за фирменной колонной.

— Страшно, — испустила она дух и абсолютно не походила на себя, обычно бойкую, склонную к флирту и подмигиванию, классический продукт синдиката «Аптечный рай».

— Дальше будет ещё страшнее, — пообещал я.

— Тю! — судорожно замахнулась она на меня вилкой, в глазах её промелькнула обида. — Типун вам на язык, Михаил Юрьевич!

— И ради этого ты меня выдернула из дома? — укорил я, но не шибко, чтобы не пугать лишний раз, но и нельзя было давать ей выпасть из роли потенциальной любовницы, иначе она могла замкнуться и ничего мне не рассказать.

— Я уже сомневаюсь, стоит ли начинать? — призналась она, вспомнив о кокетстве.

Спас положение официант, который принёс водку и закуску.

— Будешь? — налил я ей и себе.

— Буду! — Она влила в себя водку так, как я вливал её в себя после рейда по тылам укрофашистов — с хищной жадностью, а потом решительно выложила: — Это я подложила Вадиму Куприну деньги!

И с вызовом посмотрела на меня, клонив голову набок: ну, что ты теперь со мной сделаешь, отшлёпаешь или в угол поставишь? Так я с удовольствием из твоих-то рук!

— Ты?!

Вот это был финал. Я поперхнулся, закашлялся, даже не сумев удивиться, потому что удивляться в этой Москве уже перестал, зато с гордостью мог сказать, что живу в эпоху беспрестанно крутящейся «Кухни» и Виктора Петровича Баринова собственной персоной с дворницкими усами и замашками поварского деспота.

— Да! — кивнула она. — Лера Алексеевна попросила меня передать ему пакет, а если Куприна не будет, то просто положить в шкафчик.

Она покраснела и даже страшно смутилась, но это ей даже очень шло — как кровавый цвет божьей коровке. Признаться, я позавидовал Зыкову: её воспалённые страстью глаза сверкали, как чёрные бриллианты в сто двадцать пять каратов, было, отчего с непривычки потерять голову и начать заикаться.

— Как просто, — среагировал я с опоздание. — И ты не знала, что в нём?

— Нет! — испугалась она так, что я испугался за неё. — Вы знаете, как я к вам отношусь! — добавила она на придыхании и состроила мордашку искупления грехов кающейся Магдалины.

— Догадываюсь, — осуждающе кивнул я и возгордился тем, что всё ещё непонятно почему произвожу на московских красавиц впечатление, хотя мордашка грехов мне и не понравилась, не люблю я, когда люди сразу сдаются.