Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

— Ходят сплетни… Ты не подумай, — спустил он пары и даже отвёл взгляд, — что я сую нос в чужие дела. Я слышал от наших баб краем уха, что это давняя история, связанная с её мужем.

Он с надеждой посмотрел на меня, будто я одним махом решу проблему и избавлю его от нашего глупого разговора, и мы поедем куда-нибудь и кутнём по полной, чтобы утром очнуться и ничего не помнить.

— С мужем?.. — переспросил я и подумал о том, что мои подозрения, что у мужа Аллы Потёмкиной был роман с Лерой Плаксиной, кажется, подтвердились, но, естественно, из-за деликатности обстоятельств не стал расспрашивать, надеясь разобраться самостоятельно. А ещё я подумал, что вторая любовь, которую называют самой крепкой, на деле трещит, как спелый арбуз, потому что память не даёт ни Алле Потёмкиной, ни мне забыть прошлое; не обучен я был таким вещам; и жизнь, похоже, испытывала нас с Аллой Потёмкиной на разрыв. Глупее всего было плюнуть и умчаться на войну. Это мысль крепко засела у меня в башке и свербела сверчок в ухе, но ещё глупее было биться лбом в закрытые ворота, однако, бросить Аллу Потёмкину, не разобравшись в ситуации, я не мог, не по-мужски это было.

— Похоже, — старался помочь мне Радий Каранда всей Джексоновской душой.

— Ладно… спасибо… — хлопнул я его по могучему плечу. — Дальше я сам. — И вышел, всё ещё полагая, что, он скажет мне что-то дельное вослед, хотя обсуждать с ним личную жизнь Аллы Потёмкиной я не собирался.

— Ты это… если что я помогу, брат! — крикнул он, приподнявшись и выглядывая поверх крыши автомобиля.

Я ему не поверил, но оставил маленький зазор для манёвра, чтобы он моментально исправился:

— Возможно, мне понадобится оружие! — Посмотрел я на него с той иронией, на которую был способен.

А он вдруг испугался. Это было так явно, что я удивился, а как же Джексон и боевое братство? Потом сообразил по новой московской привычке: Москва меняет людей. Делает их слабыми и зависимыми от десятков и сотен обстоятельств, вот почему жизнь честнее всего там, а не здесь, там ты в ответе лишь перед самим собой и товарищем справа или слева, и враг у тебя один — фашизм, а здесь непонятно сколько их, и каждый замаскирован под друга. А может, зря, может, я слишком многого требую от фронтового друга? Может, надо сделать вид, что я ничего не понял? Пусть друзья даже не подозревают об авансах, которые ты им выдаешь, и уж тем более когда не оправдывают их, и каждый раз ты накидываешь эти авансы, первый, второй, десятый, повышая ставку, а в результате — пшик, и всё рушится в одно мгновение. Так я думал тогда, полагая, что прав на все сто двадцать пять процентов, даже очень хорошо помня, кто прикрылся мною от мины — Ефрем Набатников, а не Радий Каранда, похожий на молодого Джексона из «Ментовских войн».

— Извини, но это очень серьёзно, — сказал он рассудительно. — А если ты кого-нибудь грохнешь?..

— К тебе придут, — сказал я, чувствуя, что превращаюсь в бычка, который может и боднуть.

— Ну, вот видишь, — усовестил он меня, только не добавил, что ему есть, что терять: этот красивый, нарядный и сытый мир, где всё прочно и незыблемо.

А мне, значит, можно? Ну и разозлился же я!

— Раньше ты не был таким правильным, — процедил я по складам и вспомнил наш блокпост в Былбасовке, первые обстрелы и нашу единственную на весь фронт стодвадцатимиллиметровую самоходную «Нону», которая противостояла укрофашистам и громила их аэродромы и переправы.

— Раньше была война, — крайне угрюмо ответил он и тоже всё вспомнил.

Но это не изменило ситуацию, а только запутало её, потому что каждый сделал свои выводы: для него война давно кончилась, для меня она всё ещё продолжалась. И в этом мире слабакам места не было, не умещались они в нём, потому что в нём много острых граней, и если нет сил, то ты в него не вписывался по определению, а предпочитаешь сытую и красивую жизнь в Москве.

— Тогда извини, — развёл я руками, давая понять, что буду действовать на свой страх и риск, а если погибну, кто будет виноват?

Однако это уже было явное свинство по отношению к Радию Каранде, я перегнул палку.

— Брат! Я сделаю для тебя всё, что угодно! Но только не боевое оружие! — защитился он в отчаянии. — Хороший травматик достану?..

Но я не почувствовал в его слова искренности, в них было только Джексоновское позёрство, чтобы сохранить лицо, которое так нравилось местным женщинам. Так чувствовал я тогда мир и лишь махнул:

— Бывай!

— Погоди!.. — крикнул он как будто в отчаянии.