Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

Я понял, что она имеет ввиду шрамы, о которых я только что подумал, ведь они тоже знаки времени, только оставленные на твоём теле.

— На какой? — решил я узнать, разбирается ли она в географии.

Я забыл, кто я такой и что здесь делаю. Мне хорошо было с жеребёнком Инной, и я не хотел вспоминать безжалостное прошлое, которое кромсает всех без разбору.

— В Сирии? — спросила она наивно.

— Ха-ха-ха! — я услышал собственный смех. — Нет, что там делать? — и запахнул халат (в шкафу их была целая дюжина), чтобы она понапрасну не пялилась на то розовое безобразие, которое разукрасило моё тело.

— А где? — удивилась она.

Странно, что она, вообще, задала такой вопрос. Впрочем, опыта по этой части у меня не было. Так глубоко в мою жизнь никто не заглядывал, потому что я мало кому был интересен.

— Ближе, — сказал я. — Гораздо ближе, — потянулся я за коньяком, пряча глаза, чтобы не обидеть её жёсткостью, потому что я начал твердеть как эпоксидка, а ещё потому что война — это не тема для откровений и любовных разговоров.

Я не хотел, чтобы она касалась моего прошлого. Оно ещё болело. Это было моё личное прошлое, я даже ни с кем не мог его разделить, чтобы было не так муторно. Я знал, что в жизни ты никому не нужен, что интерес к тебе носит временный характер, что люди одиноки и себялюбивы, приходят и уходят, когда им вздумается. Даже Ника Кострова не прошла этот тест, а ведь, честно говоря, я надеялся на неё. Но она не появилась, и я всё время вспоминал её.

— А-а-а… — не в такт протянула жеребёнок.

— Тебе сколько лет? — спросил я.

— Девятнадцать, — ответила она.

Жаль, что Варя не дожила, подумал я и затолкал горечь поглубже, не давая ей, как скользкой пружине, вытолкать меня наружу, потому что могла начаться спонтанная реакция с алкоголем и моим сознанием.

Я вдруг понял, что мало знал дочь, что её время текло параллельно моему времени и пересекалось с моим лишь отчасти, в последние годы всё реже и реже. Ей было бы сейчас семнадцать с половиной лет, подумал я и поискал взглядом арманьяк, мою отдушину.

— Так ты оттуда… — догадалась жеребёнок с той милой непосредственностью, когда разгадывают этикетку на бутылке виски, чтобы понять, что за гадость ты будешь пить ближайшие полчаса, хотя в следующее мгновение мультяшные глаза у неё стали впервые серьезными, как у пай-девочки из приличного московского общества.

Но я всё равно не поверил ей, я не верил кружевам и бантикам, помадкам и духам, я просто сделал ей снисхождение.

— Оттуда, — подтвердил я, ожидая всего, что угодно, испуга, вплоть до истерии, вдруг я беглый укрофашист?

Она меня крайне удивила: вдруг подалась вперёд, прижалась так, что её пышные волосы упали мне на грудь, и сказала:

— Я тебя люблю!

Боже мой, ужаснулся я, потому что в душе, на самом её дне, была пустота смертельно уставшего человека. Я не был готов к любви, я не верил в неё. Любовь для меня сочеталась с обманом и манипуляцией под её соусом; любовь была роскошью, в отличие от материальной роскоши, я позволить себе её не мог. За любовь надо было страдать и очень дорого платить, её надо было беречь и холить, а у меня не было сил даже на ответную реакцию.

— Почему ты молчишь? — спросила она и поставила меня в положение, когда я должен был за неё отвечать, а я не хотел ни за кого отвечать; мне давно не нравилось это пустое занятие.

— Надо что-то сказать? — спросил я, скосившись на неё.

— Что-нибудь для приличия, — подсказала она, и глаза у неё обиженно заблестели и сделались малахитовыми.

Я подумал, что если начну объяснять, то выйдет по-идиотски глупо. Нельзя рассказать всю жизнь за три минуты, жеребёнок обидится и не поверит; она и так обиделась, надула, как моя Варя, губы.

— Дай мне прийти в себя, — попросил я через силу, потому что хотел, чтобы она сама догадалась, что я переживаю. — Я ещё не очухался.

Она всё поняла отчасти:

— Там было страшно?..

Это была не любовь; это была жалость; я это сразу понял и даже не расстроился.

— Там было всё, как в обыденной жизни, только ещё убивали, — сказал я. Не скажешь же ей, что ты, кроме всего прочего, искал свой предел прочности или смерть, но так ничего и не нашёл. Кому это интересно? — Давай, лучше выпьем, — предложил я, — и пойдём спать.

— Давай, — тряхнула она головой, и её волосы, такие густые и прекрасные, что казались неземными, разлетелись во все стороны.

И мы допили шампанское и пошли любить друг друга, и досыпать.

Ночью мне приснился бой в тот момент, когда завалило Лося. Сосны от крупнокалиберной артиллерии ломались, как спички, и одно из них прямехонько упала в окоп, где он прятался. Я проснулся от собственного крика, потому что рывком поднял ствол, увидел Лося со сломанной спиной, глядящего на меня одним глазом, а вытащить его не смог, элементарно не хватило сил; потом это стало моей непреходящей виной, которая являлась когда ей захочется, без расписания и порядка. Несколько секунд я пялился в темноту, пока не сообразил, где нахожусь, нащупал голое плечо, сообразил, что это Инна-жеребёнок, прелестное дитя природы, созданное для удовольствия, и снова уснул с почти идеальным ощущением счастья, оттого, что я в постели с прекрасной девушкой и никуда не надо бежать и не надо прятаться, а можно спокойно дожить до утра и тупо отправиться на тупую работу.