Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

В палату сунул морду заместитель Радия Каранды — Вдовин. Имени его я не помнил. Просто Вдовин. Человек, как я понял, исполнительный, но безликий, как пустота, а на фоне своего непосредственного начальника, ещё более безликий.

— Где Радий Каранда? — спросил я так, что Вдовин вначале покраснел, как помидор, а потом — посерел, словно его намазали немецкой горчицей, и испарился, крайне деликатно прикрыв дверь.

— Не пытай его, — мягкосердечно попросила Алла Потёмкина, и посмотрела мне прямо в сердце своими тёмно-голубыми глазами, — найдётся твой Радий.

На неё снизошло умиротворение. Давно бы так. Она призывала к миру и спокойствию и хотела, чтобы я смягчился и вечно сидел с ней рядом, держал её за руку. Потом поморщилась. Чувствовалось, что ей больно даже говорить.

— Лежи, тебе нельзя нервничать! — предупредил я её словами медсестры, которая опекала меня, с тех пор, как я влетел в больницу.

В палату деловито вошёл лечащий эскулап и сказал:

— Вы не волнуйтесь, мы сейчас отвезём вашу жену на магнитно-резонансное томографическое исследование, а потом с вами поговорим. — Пока я ничего не знаю!

— Не волноваться?! — вскочил я. — А почему так долго?! — и прикинул, что с момента покушения, а именно так я расценил произошедшее, прошло больше полутора часов, за это время можно было чёрта лысого раскопать и заставить воду таскать.

— Аппаратура только-только освободилась, — ловко и чрезвычайно профессионально уклонился эскулап.

Чувствовалось, что он мелко врёт не за те деньги, которые ему заплатили и которые, я был уверен, жгли ему карман, а по старой мздоимской привычке выклянчивать на всякий пожарный ещё побольше.

Я страшно разозлился, а он сразу понял, что гореть ему в аду, и артистично стушевался опять же за наши деньги, потому что их могли запросто вытрясти, стоило мне даже не слово сказать, а просто намекнуть Вдовину с подтекстом: «товарищ доктор, вы большой учёный, занимаетесь здесь не тем, чем нужно и зря давали клятву Гиппократа».

— А что у моей жены? — я посмотрел на Аллу Потёмкину.

— Насколько я понимаю, сильный ушиб спины, — снова уклонился от прямого ответа эскулап и чисто инстинктивно отступил к выходу, потому что я смотрел на него, как удав на кролика.

Я оценил его шансы уцелеть после выяснения отношений с Вдовиным, как нуль к ста, а то, что Вдовин сделает своё дело на все сто двадцать пять процентов, я даже не сомневался, потому что иначе я бы его отправил в отставку со всеми вытекающими последствиями, а там бы, глядишь, и Радий Каранда подгреб бы.

— Через полчаса мы будем всё знать, в одно я убеждён, — зачастил он, всё больше приходя в волнение, — переломов, к счастью, нет. Ушиб, очень сильный ушиб. Но люди выдерживают и не такое, — закончил он не очень уверенно.

— Слава богу, — сказал я и, кажется, смягчился, потому что с лица эскулап сошло напряженное выражение, и осталась только маска испуга.

Потом я понял, что в горячке просто наступаю на него, как Шрек, и посмотрел, оправдываясь, на Аллу Потёмкину. Она улыбнулась в ответ. Может, пронесёт, мысленно поплевался я через левое плечо. У нас бойцы в горячке боя после тяжелейшей контузии в атаку ходили. Его мотает, а он бредёт и мычит: «Ура-а-а!»; и ничего.

Её переложили на каталку и повезли. Я шёл до лифта и держал её за руку.

— Не бойся, — сказала она, — я живучая, как кошка; я мысленно поплевал через левое плечо.

В лифт меня не пустили, и я пошёл выяснять, где шляется Радий Каранда. Всё выглядело так, словно после нашего разговора, он психанул и сбежал к чёрту на кулички. Неплохо было бы знать, куда именно. Водку, наверное, пьёт вовсе не в гордом одиночестве. Это совсем не походило на него. Радий Каранда всегда был сама выдержка. Или ушёл в загул, или накипело. В этом плане я его не знал и никогда не видел пьяным; с бодуна видел, но только не пьяным. А если накипело, то это не ко мне, а к ближайшему батюшке. Он знает ответы на все вопросы.

Вдовин прятался от меня за колонной в самом дальнем углу фойе.

— Где Радий Маринович?!

Мне почему-то хотелось встряхнуть Вдовина, чтобы он осознал важность момента и перестал лупать глазами, как мышь на сову.

А он, оказалось, ещё при этом ещё и думал, и даже выстраивал стратегию поведения.

— Я не знаю, — засуетился он глазками. — Я звоню ему вторые сутки.

— Почему я об этом узнаю только сейчас?!

За подобное в армии я бы с него семь шкур спустил, а здесь Москва, гражданка, ляпота; и пьем мы на Донбассе, потому что работа тяжелая — фронтовая, боевая. У меня сосед, Сергей Зайцев, забыл позывной, списали по контузии, целый год не просыхал. Понятно, что ему страшно вспоминать то, что он видел; мне тоже было страшно, и я тоже пил, правда, по ночам не кричал и по улице с топором не бегал, тихо подыхал, как птичий сомнамбул. И вообще, до меня только сейчас дошло, в что в Москве пораженческого пессимизма гораздо больше, чем у нас на войне. У нас эта штука лечилась элементарно просто — окоп, блокпост, атака, потому что самый лучший агитатор за советскую власть — это взрыв фашистской мины, не говоря уже о снаряде или танковом прорыве; у нас не до рефлексии, мы за себя и Россию жизнь кладём. Башка вмиг просветляется. А здесь они какие-то все размягченные, ждут манны небесной, что ли? Уповают на чужого дядю: «Вот если бы нам платили, как в Европе…» Я их, колбасников, насквозь вижу! Треть Москвы колбасников! В Киеве население только за эту колбасу и купили. Поэтому я думаю, что Россия оздоровится из Донбасса, как и когда, не знаю, но обязательно оздоровится, потому что там сейчас цвет нации, самые здоровые силы, обкатка там этих сил, русский дух обновляется и выковывается. Так что Москве на Донбасс надо только молиться и ещё раз молиться, чтобы мы выдюжили и погнали супостата.