Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

Хорошо вышколенная на немецкий манер официантка Маша, в «мини», с кукольным личиком и точёными ножками, откупорила бутылку и налила виски на дно бокала. Я попробовал и сказал: «Спасибо», хотя виски из принципа не любил, потом стал задремывать, потом проснулся и увидел, что в окно заглядывает всамделишная луна, потом зажгли люстру, и столовая наполнилась жёлтым светом и стала походить на космический корабль; потом официантка Маша подала мне коньяка и лёгкую закуску. Я снова выпил, но ничего не происходило, и я уже хотел было возмутиться, мол, сколько можно ждать, непонятно чего, как дом внезапно наполнился лёгкой суетой, и через мгновение на пороге с большой сумкой в руке стоял Жора Комиссаров собственной персоной, позывной Лось, только посвежевший и отъевшийся на мирных харчах. Он улыбнулся во все тридцать два зуба, и выражение у него было такое: «Ну и подкузьмил я тебя, боец!»

— Жора! — вскочил я и опрокинул коньяк.

Он шагнул, мы обнялись, и я почувствовал, как трещат мои старые, больные кости.

— А я думаю, ну, кто это такой, Басаргин! — отстранился он, чтобы ещё раз удостовериться в своих словах. — Я же фамилию твою не знал. А потом, когда мне сказали твой позывной, всё встало на своё место! — Он ещё раз отстранился, на этот раз серьёзно и проникновенно посмотрел на меня: — А ведь я тебя чаще, чем родную жену вспоминаю!

— А я думал, тебя убило! — признался я и не стал говорить, сколько мне это крови стоило и сколько бессонных ночей я провёл на мокрых от слёз простынях; теперь и поныне всё это не имело никакого значения.

— А я думал, что тебя!

— Меня?!

Вот теперь мне страшно захотелось выпить, чтобы выяснить этот престранный вопрос.

— А у тебя за спиной мина взорвалась! — объяснил он так, когда говорят: «А у вас из носа козюля торчит!»

— Взорвалась… — признался я, кожей вспомнив ударную волну в затылок и то моё чрезвычайное усилие, чтобы не потерять сознание и удержать злополучную сосну.

— А ты меня спас!

— Спас?! — изумился я весь в нетерпении узнать подробности чуда, потому что всё время думал, что он до сих пор лежишь там, под этой сосной, и черви гложут его кости.

— Ты когда сосну приподнял, я и выскользнул, что твой уж! — засмеялся он, довольный, как тюлень, обожравшийся рыбой.

— Точно, меня в этот момент ранило! — вспомнил я окончательно и взрыв, и Нику Кострову, как мы с ней выбирались и тащились по горячей степи в Лисичанск и были без пяти минут смертниками, но судьба пронесла.

А ещё я подумал, что если бы злополучный осколок ударил меня не в бедро, а в голову, например, то я точно лежал бы себе в том окопчике, рядом с вывернутой сосной, и не было бы ни этого счастливого разговора, ни этой водки, ни радостного облегчения на душе.

— Да. Было дело! — признался он с лёгким сердцем, должно быть, тоже вспомнив горячее лето четырнадцатого, и как мы влипли, и танковую атаку укрофашистов, и как они прорвали нашу первую линию обороны, потом — вторую и начали утюжить тылы, а потом пехоту отбросили, а танки пожгли вместе с экипажами. — Кстати, о деле! — он поднял сумку и сунул мне её мимоходом в руку. — Это твоё, плюс тридцать процентов штрафных.

— Каких штрафных? — не понял я и раскрыл сумку, чтобы посмотреть.

Внутри лежали аккуратные банковские пачки оранжевых купюр.

— Княгинского, — с лёгким и всё объясняющим презрением сказал Жора Комиссаров, плеснул в фужеры. — Давай!

То, что это спирт, я понял, когда втянул носом, и тут же вспомнил, что Жора Комиссаров и на войне пил только спирт, дабы раньше времени не помереть от размеренной окопной жизни и чтобы сподручнее было бегать по горячей летней степи и бить укрофашистов.

— Привык, — сказал он, — хорошо от диареи помогает. — Больше он тебя не побеспокоит.

— Ты что… убил его?.. — догадался я.

Он сморщился в том смысле, что я задаю слишком много вопросов:

— Мишань, у нас одну и ту же овцу дважды не стригут. А потом он крысятничал. Давно крысятничал. Кому это понравится? Повод подвернулся и… — он придал лицу выражение печеного яблока, когда не думают о прошлом, потому что оно спеклось и пропало.

— А-а-а?.. — Я замялся, не зная, как поставить вопрос.

Жора Комиссаров помог мне:

— Просто он тебя больше беспокоить не будет. А тот друг, который ему накляузничал, тоже не будет. — И я понял, что муж-трудоголик Ирины Офицеровой жадным оказался, жадным и недальновидным, и одному богу известно, что с ним сделали, но уж точно по головке не погладили.