Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

— У меня, Мишаня, простатический специфический антиген, почти одиннадцать, — сообщил он с гордостью своим неизменно грудным прононсом, словно только и ждал вопроса о своей болячке и по-братски готов был поделиться.

— А сколько должно быть? — притворился я несведущим негодяем, чтобы он не очень-то жалел судьбу, а посмотрел бы на меня и преспокойно отдался бы её течению, что, собственно, судя по всему, он с огромным удовольствием и делал к огорчению Жанны Брынской, потому что он уже заметно отклонился от её фарватера и искал, в какие ещё лиманы заплыть, чтобы от души порезвиться.

— Не выше четырёх, — с видом доки пояснил Валентин Репин и многозначительно глянул на жену, как будто упрекая её исключительно в отсутствии сочувствия.

— Что это значит? — специально отвлёк я его от предмета своего негодования.

— Рак предстательной железы! — сказал он так, словно дождался «Ники», но уже не успеет её получить.

Жанна Брынская истерически всхлипнула. Валентин Репин сдержанно покосился. Его лицо альпиниста сделалось монументальным, как памятник Хрущеву работы Эрнста Неизвестного.

— Вырежут всё к чёртовой матери! — сказал он с пренебрежением к собственному тренированному-перетренированному телу.

— У тебя же анализ на ПСА антиген ещё не взяли! — воскликнула Жанна Брынская с жутким душевным трепетом, надеясь, что анализ будет отрицательным.

— Была нужда, болело брюхо! — важно ответил Валентин Репин, беря меня под руку и доверительно уводя в конец коридора, где белели окно, дверь и балкон.

Я, как осёл, потащился на экзекуцию; Жанна Брынская осталась одиноко стоять у палаты; я оглянулся, мне стало её жалко.

— Я понял, если поступать по совести, то в жизни с тобой ничего плохого не случится! — торжественно поведал Валентин Репин своим неизменным прононсом, полагая, что я сейчас припаду к его длани из-за краеугольного открытия всемирного значения.

— Ты это называешь совестью? — Чёрт дёрнул меня за язык.

— Кого? — поморщился он с крайним подозрением в голосе.

Валентин Репин намеренно, как будто в замедленной съёмке, выглянул в окно, как будто случайно увидал за деревьями церковную маковку и как будто специально перекрестился на неё. Он явно начал злиться, однако, остановиться я уже не мог, не по совести это было.

— Жену свою! — сказал я назидательно.

Жанна Брынская всё ещё потеряно стояла у палаты и даже не с укором, а с мольбой глядела на мужа. Валентин Репин сделал вид, что подумал.

— Я тебе вот что скажу, рыба, Жанна Брынская — замужняя женщина, — в сто двадцать пятый раз напомнил он мне. — Перестань лезть в наши отношения!

А я, между прочим, зная его дурной характер, давно уже не подходил к его жене ближе чем на три метра и даже не дышал в её сторону.

— Никто и не лезет, — пошёл я на попятную, потому что ссориться с Валентином Репиным было всё равно что ехать по встречной без обиняков под колёса «урала».

— И не лезь! — вдруг разозлился он ещё пуще и пошёл, как саламандра, красными пятнами.

— И не лезу! — уверил я его, полагая, что он помнит об Алле Потёмкиной и что я за ней ухаживаю с вполне определенными целями; о нашей перманентной свадьбе мы им, конечно, пока ничего не говорили, но я, думаю, они догадывались.

Когда я снова посмотрел туда, Жанны Брынской уже не было. И Валентин Репин тоже посмотрел, и на лице у него возникло облегчение, мол, баба с возу, кобыле легче. Прозелит несчастный, подумал я о нём, потому что он последнее время метался от веры в друзей, к полному безверию во всё и вся.

— Я Монике Беллуччи предложение сделал… — неожиданно сказал он.

В голосе у него прозвучала боль от сломанного крыла и лодыжки в двух местах заодно.

— Зачем?! — вырвалось у меня, хотя и так было ясно; одно дело любить виртуально, а другое — творить явные глупости космического порядка.

Валентин Репин, посмотрев на меня и, кажется, только сейчас понял безнадежность своего мероприятия.

— Даже не ответила! — посетовал он с такой горечью, что меня едва не перекосило, как от рыбьего жира и куска солёного огурца.

Если бы я влюблялся во всех патентованных красавиц из массмедиа, давно бы перегорел, как лампочка в коридоре, меня бы выкрутили и выбросили на помойку, и правильно, между прочим, сделали бы: нечего на чужих баб глазеть и слюни пускать.

— Ясное дело, — усмехнулся я на всякий случай, дабы отвлечь его на шутовской ноте, и вообще перевести разговор в плоскость хохмы, кстати, любимое занятие Валентина Репина.