Пал Сабо - Пядь земли

Лежит она на боку, в светлом тафтовом платье, рисунок на котором похож на рассыпанные крошки белого хлеба. Лицо у нее бледное, темные круги обозначились под глазами; вообще-то выглядит она хорошо, вот только платье это, не для сорокалетней оно бабы. Ну да ладно: недаром ведь говорят, бабе столько лет, сколько она сама себе дает. И где это сказано, что пожилые бабы должны обязательно в черном ходить? Нигде такого не сказано. Один раз живем, а там что будет, то и будет. Вот только теперь бы пронесло, господи…

Не потому она стонет, что больно ей, а потому, что страшно, ох, как страшно. Вертится в голове: семь месяцев… девять месяцев… Как бы из семи сделать девять или вообще бы месяцы не считать?

— Сходите за повитухой кто-нибудь, чего болтаетесь попусту? — прикрикивает на домашних старый Тот.

Геза, тот даже не глядит в их сторону; ему до всего этого — никакого дела, сидит на лавке, молча возится с ружейным прикладом. Зато Ферко хватает шапку и — бегом. Прямо к Шаре Кери.

К этому времени, конечно, дыма и в помине не осталось. Шара Кери и Ференц Вираг сидят за столом, друг против друга, едят оладьи.

— Хороши же мы… Наверняка увидела нас та баба, — говорит Шара Кери.

— Ну и что? Пусть и ей будет какая-то радость.

— Разговоры ведь пойдут, господи…

— Пусть себе. Все равно скоро поженимся; только вот оформим, чтобы без объявления, — и все… Ишь, вздумали посмешище из меня делать. Не угодил я им… Ну, я еще покажу!

Кому он покажет и что — не успел сказать Ференц Вираг: шаги раздаются в кухне. Шара Кери вскакивает, выходит быстро. Чтобы опять не увидели их вместе.

— Здравствуйте. Пойдемте, пожалуйста, скорее.

— С женой что?

— С ней. Я думаю, это самое…

— Ступайте, я за вами следом, — и уходит обратно в горницу.

У Вирага темнеет в глазах. Это что же, так и станут ее каждую минуту таскать куда-то? Ну нет, он этого не допустит!

— Я такого не желаю терпеть, — говорит.

— Что терпеть?

— А то… что любой может вас схватить и потащить, когда захочет, а еще чтоб вы там во всякой грязи копались.

— Ну что ты, милый. Это ведь моя профессия!

— Профессия? Зачем жене профессия? Профессия у меня есть. Хорошая профессия, крестьянская. Нет на свете ее лучше. Если я не стал хорошим старостой, так и вам не быть хорошей повитухой. Проживем без этого. А сына вашего выучим. Ишь, со мной они вздумали в дурака играть! Ну ничего, попомнят они это… Господи, знаете о чем я этой ночью думал?

— Не знаю.

— О том… что надо мальчику образование дать.

— Милый… — Шара Кери кладет ладонь ему на руку.

— Так что… я свое слово сдержал, верно? — вытирает он рот, обнимает Шару.

— Да-да. Я в этом не сомневалась. Уж если я за кого возьмусь, дорогой… Нет, нет, отпустите меня! Идти мне надо. Сейчас пустите, а потом посмотрим, — выскальзывает она у него из рук, целует его на ходу.

А жену Ферко Тота забрало не на шутку: уж не до притворства ей. Все на окно смотрит в нетерпении. И вот в соседней комнате раздается наконец голос Шары Кери.

— Где тут у вас молодая жена? — слышится за дверью. Еще слышно, как свекровь сморкается в платок; открывается дверь, Шара Кери подходит к дивану, садится.

— Что у нас случилось? — берет Ребеку за руку.

— Господи… кажется, началось…

— Так это ничего, милая… Это так и полагается, — и расстегивает на ней платье. — Ну-ка, посмотрим…

— Ох, да как же ничего-то?.. Что он подумает, бедный?.. — устраивается Ребека для осмотра.

— Что подумает? То, что вы захотите. От вас зависит.

— Не знаю, как и быть… Ох, как бы чего не вышло.

— Все обойдется. Доверьте это мне. Ну-ка, посмотрим…

Ребенок появился на свет в пять часов. Мальчик. И сразу заверещал, как голодный поросенок.

Ферко прыгает от радости: то к ребенку кинется, то к жене — и вдруг замечает мать, которая стоит тихонько в ногах кровати и плачет.

— Что с вами, мамаша? — спрашивает он испуганно.

— Ох, сынок, сынок… — говорит та и отворачивается. Подходит к Шаре Кери. Шепчет ей: — Скажите, милая, что это за ребенок? Чей он? Ведь семь месяцев только, как поженились они…

Шара Кери смеется громко, поднимает ребенка:

— И чего вы все выдумываете? Чего боитесь? Ведь и слепому видно, что прежде времени он родился. Смотрите, уши у него какие. Недоразвитые. Видите? Ну смотрите!

— Да это я вижу… А если прежде времени… будет он жить-то?

— Что за разговоры? Почему ж ему не жить? Ребенок ровно на седьмом месяце родился, а семимесячные дети все выживают. Странно, правда? Если хоть на два дня раньше или позже родятся, значит, не жилец, на белом свете. А если на седьмом месяце, то будет жив и здоров… Бог знает, почему это так…