Алексей Сальников - Опосредованно [журнальный вариант]

Когда Лена вернулась в школу, она была полна решимости изыскать альтернативу Владимиру, чтобы у дочерей была хотя бы какая-то эрзац-версия отца. Жизнь не подкинула ничего лучше школьного историка, который в свои сорок лет еще лелеял надежду попасть в большую науку, катался по раскопкам в свободное от работы время, лет десять уже писал кандидатскую по ханты и манси, ранним их сношениям со славянами, увлекался сигнуманистикой. Он был женат, но Лена подозревала, что приди домой другая женщина — он бы даже этого не заметил. Тем не менее неуклюжими намеками Лены он заинтересовался и даже пришел по предварительной договоренности в гости с вином и цветами в день, когда дети ночевали у бабушки с дедушкой. Историк и Лена слегка выпили и принялись говорить о работе, потому что это внезапно оказалось интереснее секса для них обоих, затем историк признался, что просто хотел попробовать: каково это — изменить жене, потому что много кто изменяет, а он среди всех как своеобразный девственник, может только подсмеиваться чужим байкам, что, возможно, выдает в нем подкаблучника и все такое. Тут же он подтвердил свои собственные подозрения в себе тем, что позвонил домой и сообщил жене, что собирается ей изменить, жена, по словам историка, сразу же собралась прийти и посмотреть «на эту идиотку». «С собой захвати только что-нибудь», — предупредил историк супругу.

Жена историка оказалась филологичкой из другой школы, и разговор о работе продолжился, только единожды съехав на тему правильного обольщения после того, как Лена рассказала, что у нее случилось, про Вовин сюрприз, про попытку устранить одиночество. «Тебе, Лена, нужно было на себя какую-нибудь нашивку нацепить, какой у него еще нет, какой-нибудь знак различия зимбабвийской императорской пустынной полиции, не знаю». «Почему всем, кто мне попадается, нравится что-то другое? Почему так?» — спросила почти в отчаянии Лена, имея в виду и невысказанных Михаила Никитыча, Снаружа, повесившегося однокурсника, мать. «Да ну их на фиг, таких обожателей, — отвечала жена историка. — Был у меня по молодости обожатель, на мне зацикленный: я ему про книгу, а он о том, как я прекрасна, я ему про другое, а он опять о моей красоте, о ручках, о ножках, о носике, надо такого, чтобы было за что цепляться во время предменструального синдрома, потыкать, знаешь, носом. А такой идеалист, он ведь и новый идеал найдет и так же в него вцепится». «Так у меня ни такого нет, ни такого, — сказала Лена, — ни идеалиста, ни нумизмата. Может, со мной что-то не так?» «Ну так со всеми что-то не так, — уверенно заявила жена историка. — Именно что-то, а не все. Плюс в том, что ты уже знаешь, что не так с твоим бывшим. Ну, что он еще может сделать? перебежать к еще одной единственной любви всей своей жизни?»

Он-то и мог перебежать, Лена, оказывается, не могла. А поскольку она была ему не нужна, то и он ей был не нужен такой, а значит, никто ей не был нужен.

Никогда нельзя было понять стишок до того, как что-то произошло. Всего-то нужна Лене была рифма к слову «пранк», которое она услышала от своей школоты незадолго до летних каникул, с удовольствием сунула в текст, затем прикинула его к словам «каперанг», «фанк», «фаланг» и остановила свой выбор на бумеранге.

Через неделю после стишка, переписываясь с Владимиром вконтакте, Лена узнала, что жена выперла Владимира из дома.

«Несколько сцен было таких драматических, — написал Владимир, — как вот тебе только объяснить, не знаю. Вот все что на пароходе в фильме „Жестокий романс“ происходит в конце, вот все это было. Только в исполнении ее одной. Я уж всякое у нее наблюдал, но такое — впервые».

Длившаяся чуть ли не три года переписка не переставала Лену удивлять. По-прежнему она не могла разговаривать с Владимиром, если он появлялся на пороге. С ним и правда будто не о чем было беседовать совершенно, потому что он с ходу начинал все вот эти шуточки, похожие на игру в юмор, то есть он как бы шутил, девочки с готовностью смеялись над тем, что он сказал, но Лена, да и Владимир, само собой, знали, как дочери смеются, когда им действительно смешно. (Вера делала это особенно забавно, держась за грудь, с долгими паузами, будто играющий злодея оперный бас.) Но в чате бывший муж внезапно оказался гораздо интереснее, чем был в жизни, очевидно, потому что не видны были эти его ужимки, которыми он сопровождал исторгаемый из него юмор и остроумие. Во всем этом было что-то от телефонных разговоров с Михаилом Никитовичем, когда собеседник тем был приятнее, чем дальше находился.