Евгений Каминский - Свобода

Мамалена била тревогу, советовалась с папой, как ей вернуть к полноценной жизни своего Ванечку. Член-корреспондент ерзал на стуле и едва не кусал себе локти: ведь именно он убедил министерское начальство доверить такое взрослое дело этому губошлепу. Но он-то полагал, что Иван Савельевич — бесстрашный победитель белых медведей и неутомимый первопроходец, открывший перспективное рудопроявление. Он ведь и знать не знал, что его зять — посредственный геолог с заоблачными амбициями. Член-корреспондент умолял дочь не подпускать зятя и близко к принятию решений, касающихся оценки запасов, прогнозов и направления дальнейших поисково-разведочных работ. «Все решай с Черкесом! У Черкеса мозги на месте. А этому, твоему, давайте только подписывать. Глядишь, все и обойдется!» Шутка ли? На карту была поставлена его собственная репутация, его, некогда продвинувшего непутевую шашку в дамки. И теперь, видя всю несостоятельность пожилого ребенка на этом почти расстрельном, однако сулящем и ордена, и государственные премии месте, он понимал, что отвечать за всё, если что, прежде всего придется ему, и сам вникал во все проблемы, чтобы подсказать то единственно правильное решение, которое отведет грозу и от дурня зятя, и от него самого.

—Пока я здесь, Лена, пусть твой Ванечка на глаза мне не показывается. Увижу — прокляну!

56

Скинув с себя и полушубок, и китель капитана дальнего плавания, в одной тельняшке и сдвинутом на затылок берете десантника, Иван Савельевич забивал гвозди в стену кабинета, рискуя вогнать в нее вместо гвоздя собственный палец. Еще утром он заглянул в каморку к плотнику и заказал тому небольшую витрину, и плотник, тут же загоревшись, попросил за такую важную работу у Ивана Савельевича одеколон.

—Любой! — шептал он ему. — Даже «Русский лес» сойдет. Тот, что с березками.

—Так у тебя ж борода! — смеялся Иван Савельевич. — Зачем тебе одеколон?

—А потому и борода, что одеколона не имею. А как будет — сбрею. Вот те крест, Иван Савельевич!

К обеду раскрасневшийся плотник притащил застекленную витрину к кабинету начальника Заполярной экспедиции и получил пузырек «Тройного». С благодарностью прижав пузырек к груди, плотник поинтересовался у Ивана Савельевича, нет ли у него второго такого пузырька, и, к своему прискорбию узнав, что нет, попросил того никому не рассказывать об этой сделке.

Первым делом Иван Савельевич прибил к стене кабинета медвежью шкуру — ту самую, буквально за сутки до отбытия Ивана Савельевича на остров отданную ему скорняком-таксидермистом. Шкура получилась на загляденье: не шкура, а восторг, жар и трепет, и Иван Савельевич тогда всю ночь не спал: вставал с постели, якобы в туалет, а сам ласкал медвежий мех, дружески трепал фальшивую медвежью голову, засовывал ладонь в клыкастую пасть. Нет, расстаться со шкурой он уже не мог. И поэтому она, совсем как Ленин в Россию, была отправлена в Поселок спецрейсом и в опломбированном сундуке. Теперь шкура должна была встречать каждого входящего в кабинет начальника Заполярной экспедиции, подобно флагу отечества и фотографии президента, украшающих всякий более или менее важный кабинет, и заставлять входящего уж если не трепетать, то как минимум чувствовать искреннюю благодарность.

Покончив со шкурой, Иван Савельевич вкривь и вкось (к счастью, без членовредительства) забил несколько гвоздей в стену и повесил витрину, в которой тут же принялся размещать артефакты: кувалду (ту самую, овеянную легендами, некогда заменявшую Ивану Савельевичу геологический молоток), окаменелый трилобит, выковырянный студентом Самоваровым еще во время учебной практики в Саблино из пачки ордовикских пород; трогательную эмалированную кружку, закопченную снизу, с отбитой эмалью на «губе», в которой Иван Савельевич, надо полагать, готовил чифирь; засохший, как египетская мумия, кусок «пимикана» со следами зубов Ивана Савельевича; фото издохшего полярного медведя (конечно, не того, злонамеренного и лютого, шкуру которого предъявлял тут Иван Савельевич всякому входящему, а другого, выставленного здесь для полноты картины ужасов заполярной жизни). И еще несколько небольших, но значимых для биографии матерого полярника предметов и вещичек. Расставив по полкам эти прямые улики заполярного героизма, развесив по стенам доказательства причастности к беспримерным подвигам, Иван Савельевич упал в кресло и мечтательно закинул руки за голову, ощущая тыльной стороной ладоней медвежий мех. Мех, как юная любовница, ласкал его пальцы, щекотал ему нервы, и Иван Савельевич блаженно улыбался, прикидывая в уме продолжение собственной героической биографии. Теперь он был не прочь провести через остров в условиях жесточайшей многодневной вьюги караван тракторов с медикаментами и продовольствием какому-нибудь гиперборейскому народу, затерявшемуся среди снежных сопок еще в палеолите. И, прибыв в зону бедствия, выносить на своих руках из промерзших ледяных пещер замороженных гиперборейских детей и женщин, отогревая их теплом своего большого сердца.