Евгений Каминский - Свобода

—Ну, не знаю, — изрек Георгий Александрович, покачал головой и, чувствуя, что недостаточно пьян для продолжения разговора, скрутил крышку с фляжки и осушил емкость.

Они сидели рядом и молчали. И Георгий Александрович смотрел на Хмурое Утро с едва заметной неприязнью, даже с раздражением, вопреки желанию, идущему со дна души мутной волной. Да, Лена оказалась его дочерью, а не дочерью Валентина Донского (он верил Донскому, было бы просто глупо не верить этому святоше), и это было хорошо, ведь это снимало с души Георгия Александровича хотя бы один камень, но Георгия Александровича убивало то, что рядом с ним сидит человек, одним своим присутствием, одним фактом своего существования обличающий Георгия Александровича, показывающий ему, кто он есть на самом деле.

А сидящий рядом с Георгием Александровичем бич не скрывал радости. Да и как тому было не улыбаться, думал Георгий Александрович, если тут сейчас находился тот, за кого он когда-то взошел на эшафот, фактически отказавшись от себя?! Как ему было не радоваться, если именно Георгий Крутов, член-корреспондент и лауреат, и был одним из главных итогов ничем не примечательной и никому не интересной жизни бича по прозвищу Хмурое Утро?! Сознавать это было мучительно. Так мучительно, что еще немного, и Георгий Александрович мог, пожалуй, возненавидеть сидящего рядом человека. Человека, судьбой которого Георгий Александрович когда-то заплатил за собственную судьбу.

60

Вертолет оторвался от кое-где уже зеленевшей тундры и, качнувшись, полетел в сторону океана. Щербин сидел, вытянув больную ногу. Прижавшись к нему плечом, рядом сидела Надежда.

—Помнишь магазин у нашего дома? — заговорила она, снизу вверх глядя на отца. — Там, возле входа, всегда компания с пивом в руках шумела, не обращая внимания на дыру в асфальте, и я, когда мама вела меня в детский сад, со страхом заглядывала в нее. Знаешь, почему? Боялась, что ты провалился в эту дыру. Пару раз видела лежавшего возле нее весельчака и была уверена, что это ты. Ну почему я все время думала, что если какой-то мужик разлегся на тротуаре, то это обязательно ты? Как-то мать несла меня через мост, а я опять думала о той дыре в асфальте и о тебе, уже провалившемся в нее, и не могла успокоиться. Была зима, буксир проделал проход во льду: полоса черной воды кипела подо мной. И мне вдруг стало так тебя жалко, что я попросила маму не бросать меня в воду. «А если брошу, то что?» — «Папа плакать будет», — сказала я. Мама сильно прижала меня к себе, и я заплакала, потому что представила, как ты лежишь в той яме, и тебя никто уже не достанет оттуда, потому что я утонула, а мужики с бутылками в руках плевать хотели на то, что ты в той дыре, а я на дне… Как же ты будешь без ноги? — вдруг спросила она, хмурясь.

—Как и был, — усмехнулся Щербин. — Только без ноги. Знаешь, что произошло здесь со мной? Я, прежний, за эту зиму сгнил, перестал быть. Старый сгнил, чтобы родился новый. Так всегда в природе: из истлевшего зерна лезет побег, из душного кокона — бабочка. Поначалу тебе кажется, что ты лишился всего в жизни, а потом оказывается, что ты получил от нее все. Просто из тебя ушло пустое, ненужное, и осталось только важное, главное, которое было в тебе всегда, но ты об этом даже не догадывался. И когда это в тебе открылось, ты заново родился. Кто я теперь? Наверное, тот, кем и должен был быть всегда. Когда я понял, что искать меня не будут, поскольку я погиб, накатило отчаяние: не хотелось жить, потому что жизнь, которая была уготовлена мне здесь, казалась медленной смертью. Но я не умер, а продолжал жить, удивляясь тому, что живу. И это была именно жизнь, порой невыносимая, а вовсе не медленная смерть, и жизнь эта, которую я не считал возможной для себя прежде, исподволь, исподтишка переделывала меня. Я стал жить своей новой жизнью и незаметно привык к ней, и она мне понравилась. И однажды до меня дошло: да вот же она, моя подлинная жизнь; надо просто жить всем этим, что вокруг. Я перестал сопротивляться жизни, перестал бояться тьмы и ледяного ветра и стал частью того, что меня окружало, вписался во все это как последняя деталь, необходимая для полноты картины. Только меня здесь и не хватало, чтобы все тут наконец сложилось. Когда ты вдруг становишься всем тем, что вокруг, из тебя уходят страх и тоска. Остается лишь чувство голода… Но ведь это хорошо! Вот, — он ткнул пальцем в плывшую под ними тундру, — все это уже — я. Что мне теперь надо от жизни? Да ничего, ведь она целиком принадлежит мне…