Евгений Каминский - Свобода

Как-то она задержала Жору у своего, пропахшего лекарствами одра. Тот, улыбаясь, осторожно опустился на край кровати, и Наташа сообщила ему, что скоро умрет, потому что должны же люди платить за свое не совсем законное счастье?! Потом сообщила, что хочет рассказать мужу то, что давно носит в сердце. Тут Жора вздрогнул и побледнел: подумал, что жена сейчас скажет ему о том, что отец Лены — Валя Донской, и готов был уже взвыть, однако переборол себя и, положив ладонь на лоб, заговорил о том, что знает о всех ее тайнах, но это ровным счетом ничего не меняет и не может изменить. Наташа удивленно улыбнулась ему. Потом, помолчав, сказала, что умереть ей теперь совсем легко, и Жора прямо в рубашке и брюках, как тогда ночью, в первый раз, в общежитии, лег рядом с Наташей и принялся вслух вспоминать, какую счастливую жизнь они прожили вместе. Наташа гладила его плечо и не то улыбалась, не то плакала. Когда же утром он проснулся рядом с ней, в ознобе черного предчувствия вгляделся в нее, укрытую по горло одеялом: нет, грудь не вздымалась и не опускалась. Счастье закончилось так же неожиданно, как началось. Лене в тот год исполнилось десять, и Жора, приготовленный последней затяжной болезнью жены к этому удару, выдержал его… Он не женился второй раз. Не хотел, чтоб у Лены была мачеха. Да и был уверен в том, что вторая такая Наташа на земле не живет. Конечно, Жора являлся еще завидным женихом, импозантным вдовцом и неотразимым мужчиной, и у него то и дело случались романы: он спокойно сближался с очередной женщиной, выпивал из нее весь нектар и без сожалений расставался…

59

—Пойдем, Борман, с медведем прощаться, — сказал Щербин псу и, тяжело хромая, опираясь на самодельный костыль, отправился к сопке. Борман тут же выскочил из избы и побрел за ним.

Все это утро медведь бродил шагах в двухстах от зимовья, деликатничал. Знал, если подойти к избе близко, собака будет недовольна. Она до сих пор не доверяла медведю. А зря. Медведь приходил сюда, конечно, не только из любопытства. Двуногий каждый раз приносил ему рыбину. Поначалу двуногий бросал медведю рыбину издалека, но потом, видимо, посчитав это унизительным для медведя, стал вкладывать ее чуть ли не в рот медведю. Конечно, рядом с двуногим в этот момент всегда была собака, рычащая на медведя. Но медведь был шелковым: осторожно брал рыбку зубами и не очень яростно, чтобы никого не напугать, терзал ее, глотая по кусочкам. Потом медведь, чуя за собой долг, начинал чудить: кувыркаться, подбрасывать остатки рыбки вверх и ловить их когтями. Медведю очень хотелось понюхать двуногого — уж больно удивительными запахами тот обладал, но собака всякий раз рычала, и медведь делал кувырок. Мол, ничего такого зверского у меня на уме нет, и все это — от дружеского к вам расположения. После медведь обычно уходил за сопку и там лежал, вздыхая и нуждаясь более в дружбе, нежели в еде.

Вот и сегодня двуногий принес ему рыбу — сразу три хвоста — и одну за другой, протянул их медведю. Первую медведь положил на камни и прижал лапой. И вторую тоже прижал лапой. Третью же принялся аккуратно поедать. Двуногий с собакой только качали головами, мол, какой хороший аппетит. Съев первую, медведь принялся за вторую. Тут ему надоело миндальничать (разыгрался аппетит), и он довольно грубо с ней разделался. Когда же взялся за третью, то и вовсе отвернулся от зрителей и заурчал, забулькал от удовольствия. Покончив с угощением, он повернулся к зрителям, однако те уже были где-то внизу, возле своей берлоги. Так что медведь мог теперь и не кувыркаться, а, сидя с набитым животом, прислушиваться к собственной утробе…

Компания все еще курила возле зимовья, поджидая Щербина (тот еще гремел утварью в избе), а небожитель был уже возле вертолета. Растревоженный (словно рану расковырял) своими воспоминаниями, Георгий Александрович некоторое время простоял возле шасси вертолета, потом тяжело поднялся на борт и сел на свое место. Ему не хотелось никого видеть. Особенно того бича, который смотрел на него щенячьими глазами из далекого Жориного прошлого. Поскорей бы уж взлететь! Тогда можно будет, прикрыв глаза, слушать шум двигателя и не даже шевельнуться, когда эти трое с собакой высадятся на песчаной косе. И всё, конец воспоминаниям, можно жить заново…

В дверном проеме возник темный силуэт — кто-то вошел в салон.

—Здравствуй, Жора, — тихо сказал этот кто-то, и Георгий Александрович вздрогнул, напряженно вглядываясь в силуэт. Судя по голосу, перед ним стоял… Валя Донской, только спрятанный внутри бича по прозвищу Хмурое Утро.