Евгений Лукин - Три слова о войне

Такова и Краина – страна распахнутых дверей.

Пролетело с тех пор двадцать лет, и все больше моих друзей отправляется в мир иной. И все-таки я храню в старой записной книжке номера их телефонов. Они все еще продолжают жить в ней.

Теперь в Краину ездят не для того, чтобы насладиться вкусом ее благословенной пищи, но воевать. Нас не удивляют фрески и богатые ризницы в монастырях. Ризницы спрятаны в надежных местах, чтобы их не разграбили вражеские войска, что, словно стаи воронов, слетелись в наши края. В монастырь ходят на молитву перед уходом на линию фронта.

Рынок в Книне опустел и осиротел. За каменными прилавками молча стоят женщины в черном. Перед ними по две-три косицы чеснока или по жбану шалфейного меда. Они никому ничего не предлагают. Стоят с пустыми взглядами, вглядываясь по ту сторону жизни.

И все же куда больше, чем в иные времена, я начинаю понимать ценность этой земли, которую хотят отнять у нас. Только сейчас, когда мы можем навсегда потерять ее, мы поняли всю тяжесть проклятия эмиграции, горечь тех, кто покидал ее, отправляясь в далекие заморские страны в поисках благосостояния. Так что самый скромный обед доктора Паи Барбуловича, состоявший из протертой фасоли и кусочка отварной овечьей солонины, вкус которого мы до сих пор ощущаем на небе, помогает нам сопротивляться вторжению всемогущей империи быстрого питания и еще более быстрой жизни.

Как и положено всякому старомодному повествованию, у этого рассказа тоже есть свой эпилог. В августе 1995 года, во время операции «Буря», вооруженные силы Республики Хорватии под руководством американских инструкторов захватили три самых святых места Краины – монастыри Крку, Крупу и Драгович. Отец Павел, доживший до глубокой старости и в последние годы не поднимавшийся с постели, отказался покинуть монастырь, одно крыло которого уже было объято пламенем. Его насильно вынесли из кельи на носилках и благополучно миновали зону сплошного огня. Он умер в изгнании несколько месяцев спустя, в монастыре Жича, у своего старого товарища Стефана Жичского. В эти дни кто-то прислал мне письмо из Шибеника. На конверте была большая красивая марка с изображением монастыря Крупа. На марке было написано: Обитель Крупа. Год спустя я зажег свечку на могиле отца Павла.

Да будет ему земля пухом.

Стоит мне только задуматься о Крайне, как в памяти всплывает святая земля, лежащая в треугольнике между монастырями Крка, Крупа и Драгович.

Все три монастыря, построенные примерно в одно время, в XIV веке, похожи на закладку в увесистой книге нашей исторической памяти. Нет ничего удивительного в том, что в течение веков их несколько раз захватывали, разрушали, жгли и грабили; душманы всегда стремились уничтожить эти святыни, свидетельствующие о нашем законном праве на земли предков.

Я касаюсь ладонью неровной стены с фресками XV века. Ощущаю пальцами шероховатость настенной живописи. Сиенна, умбра и жженая охра. Простая линия, сводящая все это воедино. Я чувствую свою близость к неизвестному художнику, моему давнему брату, который неделями и месяцами добирался до этой далекой, затерянной, почти зачарованной долины, чтобы живописать на белых стенах монастырской церкви… Я вижу, как он спускается по скалистой тропе с молодым подмастерьем, гоня перед собой худого, измученного, нагруженного до предела осла. Дорога дальняя, ему пришлось захватить с собой все необходимое, от кисточек, изготовленных из кончиков волосков хвоста выдры, до благородных, мелко растертых красок, которые он, когда придет время, разведет в молочно-белой известковой воде. Хватит ли ему небесной славы для Вознесения Богородицы, достаточно ли он захватил золотой пыли для нимбов святых? Он останется здесь, в дикой долине, на несколько лет, а краски и инструмент, потребные для работы, есть только по ту сторону моря, в стране Джотто (про которого он и слыхом не слыхивал), или на тысячу миль южнее, в Греции, о которой рассказывают такие чудеса.

Все это просачивается через кожу ладони, лежащей на стене, прямо в мою прапамять, в кровь.

Иной раз, совершенно неожиданно, я ощущаю потребность такой стены среди изобилия Нью-Йорка. Меня охватывает дикое желание коснуться чего-нибудь, что старше человеческого века. Я касался ладонью холодного стекла непрозрачного небоскреба на Пятой авеню и закопченного красного кирпича какого-то дома на Бликер-стрит в Гринвич Вилледже. Но ощущал только холодный звон монет, и меня охватывала смешанная с отчаянием лихорадка от понимания того, что я так безутешно далек в этот момент от скупой красной земли и холодных змеящихся рек – далеко от теплой стены, на которой мой давний неизвестный художник оставил таинственное послание из темно-коричневой и жженой желтой землии, охваченной долгой элегантной линией ангельского крыла.