Ирвин Шоу - Ставка на мертвого жокея

— Нет, — ответила Морин. — Он сказал, что писать не будет. Слышал ты что-либо подобное?

Даже при всей своей тревоге она позволяла себе говорить тоном обиженной жены.

— Я всегда знала, что нам нечего было ехать в Европу. Ты — дело другое. Ты не женат и всегда вел бесшабашный образ жизни, не то что Джимми…

— Ты звонила ему на работу? — прервал ее Барбер. Ему не хотелось слушать, что думают люди о его бесшабашной холостяцкой жизни.

— Я просила позвонить одного знакомого, — ответила Морин. — Было бы слишком подозрительно, если бы звонила жена и спрашивала, где ее муж.

— И что ему ответили?

— Что они ждали его возвращения еще два дня назад, но он так и не объявился.

Барбер взял сигарету из пачки Морин и закурил. Это была первая сигарета с самого утра, и она показалась ему необычайно приятной. Он даже эгоистически проникся благодарностью к Морин за то, что она пришла к нему в отель.

— Ты что-нибудь знаешь, Ллойд? — спросила Морин, такая несчастная и заморенная в своем промокшем пальтишке при этом тусклом свете.

Барбер заколебался.

— Нет, — ответил он. — Но я сделаю несколько звонков и завтра перезвоню тебе.

Они встали. Морин натянула перчатки на покрасневшие руки. Перчатки были поношенные. Глядя на них, Барбер вдруг вспомнил, какой изящной и сияющей она была, когда они впервые встретились в Луизиане, несколько лет назад, и какими подтянутыми, в хорошо пригнанной форме, с новыми нашивками на груди были он, Джимми, и другие лейтенанты.

— Послушай, Красотка, — сказал Барбер, — а как у тебя насчет деньжат?

— Я пришла к тебе не за этим, — твердо ответила Морин.

Барбер достал бумажник и тщательно проверил его содержимое. В этом, однако, не было нужды. Он точно знал, сколько там осталось.

— На, возьми, — сказал он, протягивая Морин бумажку в пять тысяч франков [здесь и далее денежные суммы указаны в старых франках], - и употреби на дело.

Морин сделала движение, словно отказываясь принять деньги.

— Я действительно не имела в виду… — начала она.

— Тихо, Красотка, — сказал Барбер. — В Париже не найдется американки, которая не сумела бы истратить пять тысяч в такой день, как этот.

Морин вздохнула и сунула купюру в записную книжку.

— Мне ужасно неловко брать у тебя деньги, Ллойд.

Барбер чмокнул ее в лоб.

— Это на память о дивно-голубом прошлом, — сказал он, пряча бумажник обратно в карман. В нем было теперь пятнадцать тысяч франков, и, как он считал, этого должно было хватить ему на всю оставшуюся жизнь. — Джимми мне вернет их.

— Ты думаешь, с ним все в порядке? — спросила Морин, стоя вплотную к Барберу.

— Конечно, — с притворной беспечностью ответил Ллойд. — Никакой причины для беспокойства. Вполне возможно, что когда я позвоню тебе завтра, он сам уже снимет трубку и выдаст мне за то, что пока он отсутствует, я увиваюсь за его женой.

— Это точно, — ответила Морин с жалкой улыбкой. Она прошла через мрачное фойе и вышла на дождливую улицу.

Барбер вернулся в номер, поднял телефонную трубку и стал ждать, когда старик внизу соединит его с городом. На полу стояли два открытых чемодана, набитые рубашками, — они не уместились в ящиках комода, предоставляемого отелем. На нем лежали: просроченный счет от портного; письмо его бывшей жены из Нью-Йорка, которая спрашивала, что он прикажет делать ей с его армейским пистолетом, который, как оказалось, лежит на дне большого чемодана; письмо от матери, которая молила его перестать быть таким дураком, вернуться домой и найти постоянную работу; письмо от женщины, которая его не интересовала, с приглашением приехать к ней на виллу неподалеку от Эз, где, по ее словам, красиво и тепло и где ей нужен мужчина в доме; письмо от парня, который летал с ним в войну стрелком и уверял, что Барбер спас ему жизнь, когда он был ранен в живот над Палермо, и, как это ни удивительно, потом написал книгу. Теперь он по меньшей мере раз в месяц посылал ему длинные письма, написанные неплохим слогом. Это был странный парень, с обостренным восприятием, который постоянно мучился вопросом, оправдывают ли он и его любимые — к ним он не без смущения причислял и Барбера, главным образом из-за тех восьми минут над Палермо надежды, какие они подавали. «Нашему поколению грозит опасность, отпечатал он в своем письме. — Это опасность измельчания. Все, что нам суждено было пережить, мы пережили до срока. Наша любовь выродилась в слепую привязанность, ненависть — в отвращение, отчаяние — в меланхолию, страсть — в пристрастие. Мы живем жизнью послушных лилипутов в короткой интермедии со смертельным исходом».