Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

Работая над книгой, он все время вспоминал, что и в «Разбойничьей шайке» все происходило совсем не так, как в действительности, и в то же время все было именно таким, как в действительности. Будучи еще начинающим писателем, Михаэль следовал этому решающему правилу искусства совершенно бессознательно, теперь же процесс воплощения действительности в искусстве происходил сознательно до последней детали.

Он говорил себе: «Дать в романе полный отчет о действительности немыслимо, скопированная действительность не может быть правдивой. Ибо если кто-нибудь попытался бы изобразить все, что два человека переживают за каких-нибудь десять минут — в комнате или на улице, в ресторане или в лесу, — все, что они думают, ощущают, чувствуют, слышат, видят, говорят, умалчивают, вспоминают, скрывают, то подробное и правдивое описание только этих десяти минут заняло бы по меньшей мере несколько сот страниц. Следовательно, поскольку в каждом отдельном случае можно воссоздать только крохотный отрезок действительности, даже этот описанный отрезок не будет правдив. Поэтому не нужно изображать героя романа точно таким, каким он был в действительности, и точно так, как он вел себя на самом деле. Существует только внутренняя правда. Только внутренний облик действующего лица, места действия, ситуации, который ты увидел и передал, может быть правдив, и вот тут-то каким-то непостижимым образом все оказывается точно таким, каким было на самом деле».

— Во всяком случае, это дьявольски трудная работа, — сказал он самому себе, когда после этого раздумья он пытался, кряхтя и радуясь, продолжить работу над «Мужским квартетом». — Но если какая-нибудь профессия и должна свести меня в могилу, пусть уж это будет именно моя профессия.

Просидев целый вечер над половиной страницы, он в припадке прежней мании величия подумал, что другой писатель исписал бы, пожалуй, по этому же поводу целых десять страниц. На другое утро Михаэль вымарал из этой полстраницы еще пять строчек и, наконец, довольный, сказал: «Тот, кто не в силах вычеркивать, должен еще многому научиться. Искусство есть умение вычеркивать».

В это утро позвонила Илона. Без всяких предисловий деловитым тоном она сказала: «Мой муж уехал в Париж, чтобы начать дело о разводе».

Михаэль увидел запертые на засовы тяжелые железные ворота, которые словно сами собой распахнулись перед ним.

«Теперь она свободна, — подумал он, — теперь все будет хорошо».

За это время они неоднократно встречались, и каждый раз он до последней минуты опасался, не кончится ли их встреча размолвкой, как тогда, на улице, из-за внезапно хлынувшего дождя.

Вечером они пошли в театр. Он заехал за ней. Экономка из Восточной Пруссии, женщина с маленькими умными глазками и огромным губчатым носом-картошкой, открыла ему дверь и тут же крикнула через плечо в спальню: «Вы дьявол…»

— Она и есть дьявол, — сердито улыбаясь, сказала она Михаэлю.

— Почему? — спросил он, тоже смеясь.

— Скоро сами узнаете.

Вечерние платья носили тогда до колен. Мягко облегающее платье с открытыми плечами и глубоким вырезом было сплошь расшито пестрым переливающимся бисером. На полном белом лице, искрившемся, как пузырьки в бокале шампанского, было уверенное выражение женщины, которая сознает себя красивой.

— Дьявол, — повторила восхищенная экономка и вышла. Ее звали Фразе. (Подобно миллионам других людей, она потеряла из-за инфляции все сбережения многих десятков лет.)

Михаэль, второй раз в жизни надевший смокинг — первый раз он надевал его десять лет тому назад, когда ходил с Лизой в оперу, — улыбнулся Илоне и сказал:

— Фразе тебя любит. — Она поняла и прижалась щекой к его щеке.

— Хорошо, что ты меня любишь.

Ставили политическую пьесу Эрнста Толлера, который недавно вышел из тюрьмы. Тогда во многих театрах шли политические пьесы. Молодые драматурги, вдохновленные событиями в России, призывали со сцены к социальной революции. Так велась безнадежная борьба против незыблемой, все крепнущей реакции, которой уже не было надобности запрещать экспрессионистские вопли души.

Когда какую-нибудь реплику произносили с подлинным чувством, Илона в восхищении хватала Михаэля за руку. Она замечала каждый взлет чувства. Политическое же содержание пьесы, казалось, ничуть ее не интересует, ее занимала только игра.

Из театра они отправились пешком по Курфюрстендамм, ночь была очень хороша. Несмотря на свою теорию о том, что благотворительность только тормозит улучшение социальных условий, Михаэль не мог пройти мимо нищего, чтобы не засунуть руку в карман. Когда он замедлил шаги и на какую-то секунду остановился перед слепым стариком, который, зажав шляпу в руке, прислонился к забору, Илона поднесла к глазам лорнет и стала с интересом наблюдать эту сцену. Точно так же смотрела она на расфуфыренную даму, которая только что прошла мимо них, со стотысячным ожерельем на шее. Уличные нищие, равно как и ходячие витрины ювелирных магазинов, казались Илоне обычными жизненными фактами, над происхождением которых не следует задумываться. Но за несколько дней до этого она оплакивала смерть Ленина и взволнованно говорила: