Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

Много лет спустя, когда Михаэль был уже знаменит, он сказал себе, что именно Артуры в различных кафе богемы суть истинные меценаты и спасители, которые не дают сынам богемы умереть голодной смертью, пока те не выбьются в люди либо окончательно не пойдут ко дну. Более того, он сказал себе, что новые направления в искусстве отчасти обязаны своим существованием тому, что многочисленные Артуры всей Европы поддерживают жизнь в бунтаре, чьи революционные работы годами никто не покупает, до тех самых пор, пока не становится просто невозможно вычеркнуть его творчество из истории искусства. Он знал — он сам наблюдал это, — что сотни и сотни сынов богемы идут ко дну и только один из сотен пробьется наверх и создаст творение, которое ему никогда не удалось бы создать, если бы сотни погибших голодавших, боровшихся, мысливших вместе с ним не подготовили для него почву. Он знал, что Гуго Люки, Карло Хольцеры и Иоганны Воли, несмотря на все удары судьбы, с надеждой вносят свою лепту в общий котел творчества, который потом достается другому.

Все его симпатии, вся его дружба и тогда и позже принадлежали европейской богеме и европейским Артурам, которые помогли ему стать тем, чем он стал.

Весной Михаэль и Софи поехали в деревню неподалеку от Мюнхена. Доктор Крейц отобрал для Михаэля с дюжину книг, в том числе две книги, которые Михаэль позднее причислял наряду с «Войной и миром» к крупнейшим произведениям мировой литературы, — это были «Красное и черное» и «Мадам Бовари».

Недавно выстроенный неоштукатуренный каменный домик стоял на поросшем травой холме, позади дома был сарай, где обитали две коровы и десятка два кур, а перед домом, на расстоянии ста шагов, шумел сосновый бор. В долине, в трех минутах ходьбы от домика, лежало озеро. Они сняли комнату с двумя узкими еловыми кроватями, выкрашенными олифой. Только что настланный еловый пол тоже был покрыт олифой. Все пахло новизной и свежестью.

Отец и сын — оба работали в лесу и по целым дням не бывали дома, молодая крестьянка — худая и рыжая, как хозяйская кошка, но с белыми ресницами и бровями, — тоже редко попадалась им на глаза. Они были совсем одни среди природы — вокруг никаких признаков человеческого жилья — и слушали голоса природы.

Яйцо стоило три пфеннига, литр молока — двенадцать, хлеб, фрукты и овощи вообще ничего не стоили, а за комнату они платили четыре марки в месяц. Михаэль занял у Анри двенадцать марок — сумма вполне достаточная для длительного летнего отдыха.

В поле водилось еще много молоденьких зайчат-русаков. Изредка Михаэлю с помощью Софи удавалось поймать зайчонка. Возле озера был круглый пруд — садок для карпов, каждый год пруд спускали, и тогда можно было собирать беспомощно бьющихся карпов прямо руками, как выкопанный картофель. Михаэль умел, даже когда пруд не был спущен, ловить руками старых карпов — тех, что забивались глубоко в прибрежный ил. Они ели то заячье жаркое, то карпов — отварных или жаренных в сухарях.

Из гнилых балок и досок бывшего сарая, много лет тому назад разбитого молнией, Михаэль смастерил плот и весла. На озере был островок, где тысячи чаек откладывали яйца в травяные гнезда. «Если в гнезде лежит несколько яиц, значит, они уже насижены и непригодны для еды, но, когда в гнезде всего одно яйцо, значит, оно свежее», — так объяснил им молодой крестьянин. Софи и Михаэль — в купальных костюмах с утра до вечера — каждый день садились на свой плот и уезжали на остров; они обнаружили, что яйца чаек со свежим, только что сорванным салатом — редкое лакомство.

Для двух влюбленных — иногда в купальных костюмах, иногда и без них, — для влюбленных, желавших только друг друга, маленькая долина была раем, а островок — потаенным и чудесным гнездышком, над которым кружили, поблескивая на солнце, большие белые птицы.

Как-то утром, в понедельник, Софи поехала в Мюнхен, чтобы закупить принадлежности для рисования. В этот день она не вернулась. Напрасно Михаэль ходил вечером на вокзал.

Не вернулась она и на второй и на третий день. Он написал ей одно письмо, потом другое. Ответа не было. Прошло две недели.

Михаэль сидел на скамеечке перед домиком в чудесную пору наступления сумерек. Но долина, озеро и остров любви — весь этот рай был пуст и уныл без нее. Старый крестьянин, больше всего на свете заботившийся о своей обуви и каждый вечер по возвращении с рубки леса заботливо мывший теплой водой с мылом свои сапоги из телячьей кожи со шнуровкой, медными пистонами и толстыми кожаными ремнями и потом часами натиравший их шерстяной тряпкой, смазанной салом, показывал Михаэлю свой левый сапог, голенище которого было рассечено ударом топора.