Ричард Йейтс - Нарушитель спокойствия

3. Скажи своему мужу, что он самодовольный и претенциозный недоумок.

4. ВЫТАЩИ МЕНЯ ОТСЮДА.

ГЕНРИ

— И что ты об этом думаешь? — спросил Спивак.

— В целом написано весьма смачно, хотя общий тон кажется мне несколько…

— «Вызывающим», да? Это одно из любимых словечек психиатров.

— Я хотел выразиться иначе. Мне кажется, ты этим вредишь самому себе. Вряд ли попытка ее уязвить поспособствует достижению твоей цели.

Спивак вздохнул и спрятал письмо в карман пижамы:

— Думаю, ты прав. Впрочем, это чисто теоретический вопрос. У меня все равно нет конверта и нет марки.

Уайлдера вызвали на прием утром в четверг. Он стоял перед входной дверью, охраняемой копом, и в который уже раз поправлял свою прическу, а Спивак меж тем давал ему последние наставления:

— Это сродни судилищу инквизиции. Они задают вопросы — причем провокационные вопросы, которые считались бы недопустимыми в суде, — а когда ты отвечаешь, они даже не слушают, что ты говоришь. Они слушают, как ты это говоришь. Потому что их интересует не содержание, а манера твоей речи. Можно представить себе, как они думают: «Мм, интересно. Почему он запнулся в этом слове? Почему использовал именно этот оборот?» И они будут следить за тобой, как ястребы за добычей. Не только за твоим лицом — тут очень важно сохранять невозмутимый вид и смотреть им прямо в глаза, — но и за всем остальным. Начнешь ерзать на стуле, скрестишь ноги, поднесешь руку к лицу или что-нибудь типа того — и тебе крышка.

— О’кей, Уайлдер, — сказал санитар. — Идем.

В просторном кабинете было около дюжины людей в белом, но казалось, что их вдвое больше. Они занимали два ряда кресел с подставками для письма, как у студентов на семинарах, а Уайлдер — с потными руками и ляжками — в одиночку сидел напротив них на простом стуле, подобно преподавателю. Никто не улыбался. Крупный лысый мужчина в первом ряду прочистил горло и сказал:

— Итак, в чем тут у нас проблема?

Это продолжалось четверть часа. Сначала он постарался как можно более связно рассказать о своей командировке в Чикаго, о недельной бессоннице и запое, о Поле Борге, больнице Святого Винсента и последующих событиях, приведших его сюда, хотя эти события он помнил очень смутно.

Потом пошли вопросы. Бывал ли Уайлдер прежде в психиатрической клинике? Оказывали ли ему когда-либо психиатрическую помощь? Пытался ли он лечиться от алкоголизма? Случались ли у него проблемы, связанные с пьянством? На работе? В семье? С полицией?

— Нет, — отвечал он на все вопросы. — Нет. Нет. Нет…

При этом он сидел смирно, с каменным лицом, и не жестикулировал. Но после вопросов они все уставились на него в молчании, видимо ожидая, что он произнесет какие-то заключительные слова в свою защиту, — и вот тут все покатилось к чертям. Одна его рука взметнулась к потному лбу и осталась там, как будто прилипнув.

— Послушайте, — сказал он, — я понимаю, что если сейчас скажу: «Я не сумасшедший», это скорее убедит вас в обратном. И все же… такова моя позиция.

Его рука снова упала на бедро, но по скрипу стула он понял, что предательски ерзает.

— Я не считаю себя безумным, или душевнобольным, или психически неуравновешенным, или как еще это у вас называется.

Во рту у него было так сухо, что он явственно ощущал каждое движение своего языка, зубов и губ в мучительном процессе артикуляции.

— Конечно, в прошлую пятницу я вел себя неадекватно — или правильнее сказать: иррационально? — но это было в прошлую пятницу. А после двух ночей полноценного сна и нескольких доз формальдегида — то есть паральдегида, вы меня понимаете, — я ощущаю себя в полном порядке и поэтому… Господи, кто-нибудь меня слушает?

Его рука снова судорожно метнулась к голове и растрепала прическу, а глаза закрылись, не в силах больше видеть эти лица напротив.

— Почему вы думаете, что вас никто не слушает?

— Да потому, что я был заперт в чертовом… потому, что само по себе это место любого сведет… я не знаю почему…

Он открыл глаза, но справиться с собственной рукой никак не удавалось.

— Послушайте, я считаю, что попал сюда по ошибке и что меня нужно поскорее выписать. Это все, что я могу вам сказать.

И вновь обстановка напомнила ему учебный класс — на сей раз в ситуации, когда студенты смущены, поскольку их преподаватель выставил себя дураком, — так что лицо его скривилось в извиняющейся гримасе, и он сказал то, что зачастую говорят преподаватели в такие минуты: