Валентин Богданов - Раздумья в сумерках жизни

Муж мой меня совершенно не понимал, у него бы слишком научно-практический склад ума, а педантизм в любых мелочах иногда выглядел издевательским. К тому же он постоянно болел простудой, чем вконец вывел меня из терпения. Как мужчина он чем-то был похож на комнатный цветок, который если на улицу вынесешь – сразу гибнет.

К моему глубокому неудовольствию, он абсолютно ничем не походил на моего папу и моим представлениям о настоящем мужчине не соответствовал, а был полной противоположностью – эдакая неприметная и заурядная посредственность. Прежде всего в духовном плане. Ведь кроме папы я тогда настоящих мужчин ещё не встречала. Особенно меня изумляла, а потом и начала возмущать его душа. Она была глуха к чужой боли и страданиям. Даже ко мне, его жене, которая вскоре должна была родить ребёнка. А это, согласитесь, любого порядочного мужчину ко многому обязывает. Тем более, если речь о человеке, искренне влюблённом в меня с первой нашей встречи. Это была такая правда, которая меня не радовала, а всё больше удручала, и я искала выход из этой глупейшей ситуации, в которую вляпалась по собственной глупости. Однако выход нашла: домой писала редкие и коротенькие письма, избегая подробностей о своей личной жизни. И мои родители тоже меня не баловали длинными письмами, обходились без нравоучений в адрес взрослого чада. Наверное, они были правы. Там хорошо знали меня и понимали, что подобные советы совершенно бесполезны, зачем себя утруждать.

Его родителей я так хорошо не смогла узнать, хотя полгода прожила с ними под одной крышей. Муж иногда в шутку, иногда всерьёз называл их «мои чекисты». Возможно, они всю жизнь отработали в одном из лагерей, которых здесь было неисчислимое множество, давно вышли на пенсию и счастливо доживали свой век с единственным сыном, их надеждой и опорой.

Что это были за чекисты, я не знаю, но меня они или побаивались, или стеснялись, но старались встреч со мной избегать и разговаривали только на кухонные темы, почему-то всегда шёпотом. В их тесноватой комнатке держался стойкий запах валерьянки и ещё чего-то очень неприятного. Наверное, как у всех старых людей. Не могу сказать, были они довольны мною как своей невесткой или нет. Видимо, как умные чекисты они это предпочитали от меня скрывать, от мужа тоже ничего не могла добиться, но мне свёкры не мешали.

Признаюсь, мне жаль было с ними расставаться. Я даже чувствовала себя перед ними в чём-то виноватой, а в чём – не знаю. Скорее всего, мне как женщине было жаль стариков, покорных судьбе, которые провели всю жизнь в этой удручающей глухомани. Другой причины не нахожу.

И снова, как год назад, торопливо стучат колёса поезда и за мутным стеклом вагонного окна мелькает до боли знакомый пейзаж родимой сторонки. Жаркий июль, самый разгар лета. В вагоне нестерпимо душно, и я, вся потная, жадно ловлю открытым ртом свежие струйки воздуха, проникающие в полуоткрытое окно в соседнем купе плацкартного вагона. Сижу недвижимо, со стороны, наверное, похожа на каменный истукан, устроилась на нижней полке, обняла большой живот обеими руками и безотрывно смотрю в окно, почему-то глупо улыбаюсь и сама не знаю – чему. За откинутый столик я со своим животом не вмещаюсь и, когда надоедает смотреть в окно, устало кладу голову на столик, закрываю глаза и несколько минут отдыхаю. Но это мне только кажется, что отдыхаю.

На самом деле перед закрытыми глазами снова и снова назойливо встают минуты мучительного прощания со стариками и мужем, которое произошло чуть более часа назад, и возврата мне уже не будет. А я по-прежнему чему-то улыбаюсь, хотя можно было бы и всплакнуть. Ситуация обязывала. Но нет. Дерзкая ухмылка не сходит с моего окаменелого лица, будто я случайно и коварно обманула этих людей, только сейчас свой обман обнаружила и от полной неожиданности не знаю, что с этим можно поделать.

До сих пор ощущаю безжизненно холодные руки его родителей, чуть приметные всхлипывания и мелкие-мелкие слезинки, горошинками скатывающиеся по их морщинистым лицам. И последние, невыносимые для меня слова: «Сына-то нашего не бросай. Он ведь хороший у нас. Ты ещё толком его не узнала». Чтобы не расплакаться, я в спешке выбегаю на улицу, где меня ждёт служебная машина, за рулём которой сидит мой муж: насупленный, настороженный и неразговорчивый.

Пока ехали до площадки, где останавливается поезд, не сказали друг другу ни слова. Я понимала, что его самолюбие моим самовольным отъездом было до крайности уязвлено и мешало ему нормально со мной разговаривать – человек он был болезненно честолюбивый.