Валентин Богданов - Раздумья в сумерках жизни

В сердцах выговорившись и нахмурившись, Ванюша умолк, потом резко поднялся и, коротко попрощавшись, ушел быстрой решительной походкой.

– Ох уж эти наши чиновники! Не вспоминать бы о них на ночь глядя, – тяжело вздохнув, начала смуглая сударка. – Так я от них настрадалась за те четырнадцать лет, что стояла в очереди на квартиру, тошно вспоминать. Бывало, как начнут их распределять, так я последняя, а как распределят, так я снова первая. И надо же, как получила эту долгожданную квартиру, тут и муж умер, а вскоре дочка замуж вышла и в другой город уехала. Вот и осталась я одинёхонькой в этой квартире, как мышь в пустом амбаре. Противно, глаза бы теперь на нее не смотрели, так душевно больно в ней стало жить. Поверите ли, спасу нет от потерянности, все стараюсь быть на людях, вот и сюда приперлась, людей тьма, а я все равно одинокая, никак не проходит одиночество, надоедливое оно в старости. Поняла, что это внутреннее состояние души и от него нелегко избавиться, почти немыслимо.

– А я в свое одиночество уже никого не пущу. Сжилась с ним, – почти шепотом, с тяжелой усталостью сказала другая сударка. – Бывало, в прошлые годы каждую весну вяжу, вяжу, шью, шью себе наряды, к летнему отпуску готовилась как к главному празднику своей жизни, а приеду на курорт – меня никто даже на танцы не пригласит, не приветит и доброго, ласкового слова не скажет. Из-за этого и обида меня терзает за своё одиночество, а винить-то некого, кроме себя. Потом, когда еду домой – реву, реву, будто кем-то обманутая, а приеду домой, навру-навру знакомым, как я удачно свой отпуск отгуляла, да и сама невольно начинаю в придуманную ложь верить. А зачем мне это надо – сама не знаю. Если бы хоть кто знал и понимал, как порой бывает унизительно стыдно и больно за свое неприкаянное женское одиночество и ненужность здесь, среди курортного веселого многолюдья. Но и пошлого навязчивого любопытства и вмешательства малознакомых людей в свою личную жизнь не допускаю до сих пор. Теперь-то поняла, слава богу, что кончился мой бабий век, и все радости, связанные с этим. И както незаметно подкралась неумолимо-безрадостная старость, и с этой бедой мне уже не справиться. Обидно, а сдаваться почему-то не хочется.

Тут до Степана и дошло, что хоть здесь и веселятся, и бесятся вволю всяк по-своему, а приезжает сюда каждый со своей нажитой бедой, душевно пораненным, надсаженным жизнью, как эти сударки, только виду не показывает. И, наверное, под впечатлением сегодняшнего вечера ему вдруг захотелось с кем-нибудь поговорить по душам, хотя бы и с этими сударками. И только он решительно выкатился из-за скамейки на асфальтовую дорожку перед ними, как его громко окликнул Толян, сосед по комнате, пребывавший всегда под хмельком, а сейчас куда-то явно спешивший: «Ну что, чирок, все сидишь и сидишь в кустах, а не крякаешь. Выше клюв, земеля!»

Степан, насупившись, смолчал. Тут же следом дерганой походкой проковылял с тросточкой Маратик, второй сосед, всегда бодрый и с доброй улыбкой. Поднял руку с тростью и ободряюще поприветствовал: «Ну что, блин, отдыхаем, блин, Степка?» Он говорил с такой пулеметной скорострельностью и так частил словом «блин», что ничего кроме этого слова Степан не разбирал и всегда согласно ему головой кивал.

Неожиданно показался Эммануил Эрастович, чуть замедлил шаг, пристально посмотрел на него и ничего не сказав, зашел в вестибюль корпуса. Его появление в такое позднее время Степана немного удивило, но он не придал этому значения, однако всем своим нутром ощутил, как внутри нарастает волнение, будто в окружающем пространстве произошел какой-то невидимый сдвиг и что-то неожиданное должно было случиться; он настороженно огляделся и замер.

Прямо к нему, постукивая каблуками по асфальтовой дорожке, грациозно вышагивала молодая красивая женщина, ярко выделяясь среди гуляющей публики своей привлекательной внешностью, и, белозубо улыбаясь, подошла к нему вплотную, чуть наклонилась над ним. От невольного изумления Степан потрясенно уставился в ее чудное лицо и всем телом от неожиданности обмер. Бросились в глаза разлеты ее черных бровей, будто крылья вспугнутой птицы, которые трепетно вскинулись в немом восторге над лучистыми, призывно сияющими глазами, где, казалось, неистово бесился звездный перепляс ночного неба.

С неотразимой обворожительностью они на него смотрели и, казалось, лучились восторженной радостью. И чем ближе она к нему наклонялась, тем все дальше он от нее откидывался назад, и в немом смятении таращился на ее пышную грудь, чуть взнузданную, рвущуюся на волю и возбудившую его до крайности.