Валентин Богданов - Раздумья в сумерках жизни

– Ты что, сдурел тут, мозги у тебя набекрень свихнулись что ли? Это Пашки-архитектора работа! – зло выпалил он и зло выматерился. Васька пришибленно молчал.

– Из условников он был, – чуть сбавив тон, продолжал Хромин, – лет десять назад. Когда первую нитку гнали, прислали их сюда из лагеря на «химию» человек шесть, так он один только и прижился, остальные все на возврат в зону пошли. Этот самый Пашка, так же как и ты, на лето оставался сторожить здесь. Напьется, бывало, бражки и блажит с нее, памятники корешам на булыжниках все вырубал. Видимо, у него способность к этому делу была, вот и проявлял её на этих валунах, что размером побольше. На сто двадцатом тогда стояли, так он там чуть не на всех окатышах разных рисунков зубилом повыбивал, не счесть, да еще с надписями, не видел что ли? – участливо спросил Хромин, совсем успокоившись.

– Не видел, – буркнул Васька и ошалело, не мигая, во все глаза виновато смотрел на Хромина и судорожно вздыхал.

Уходя, тот сердито съехидничал:

– Чего разорался-то на весь эфир по рации?.. Чингисхан, Чингисхан… Я как теперь без твоего Чингисхана к начальству явлюсь, что им скажу? Что ты одуревший от бражки начал булыжники ворочать и журналисток заманивать?.. – и, покрутив пальцем у виска, побежал к вертолету. Потрясённый Васька в смущении отвернулся.

Когда вертолет улетел и наступила привычная тишина, он подошел к своей находке и покаянно уселся на безразлично холодный камень, долго курил, брезгливо сплевывая на изображение Пашкиного кореша.

«Какая теперь разница, – думал он, – кто здесь изображен: Пашкин кореш или Чингисхан? Сам себя сжил, с хорошей работы, точно увольняться придется, другого выхода не будет».

Теперь после газетной статьи о нем наверняка с новой машины пересадят на старую, а скорее всего с работы уволят. Ведь беда будет мотаться с женой по Северу без жилья и без прописки, и устроиться на хорошую работу надежды мало будет. Да провались пропадом этот придуманный им Чингисхан и вся дурь о нём, которая поселилась в его голове в недобрый час!

Временами мелькала спасительная мысль – может, начальство за него заступится как за хорошего работника, а потом на чем-нибудь припомнит, и квиты будут. Но надежда на это была настолько мизерной, что тут же умирала, едва успев родиться. «Судить, конечно, не будут, потому что факты спрятаны, но потаскать для порядка потаскают в милицию, и ружье отберут, и оштрафуют вдобавок», – горько размышлял Васька, смирившись с незавидной участью. И на ком купился, падла, – на паршивом Пашкином кореше, выбитом на камне, да на выдуманном Чингисхане: вот потеха-то будет среди ребят, когда узнают из газеты о его позоре. Теперь жить станет противно, а надо, молодой еще. Васька все больше смирялся с предстоящими неприятностями, которые так неожиданно на него свалились.

Хотя, если по правде сказать, то он сам свою беду притащил на загорбке, самому и расплачиваться надо. И неизвестно было еще, как к Васькиному позору отнесется его жена, которую он любил и побаивался ее жесткой справедливости. По каждому пустяку она высказывала самую оскорбительную для него правду, прямолинейно и безжалостно.

И особенно сейчас, в эти горькие минуты, Ваське нестерпимо хотелось, чтобы в этом огромном жестоком мире, где он был сущей букашкой, за него хоть кто-нибудь бы заступился, поддержал в лихой беде, которая так жестоко скрутила в одночасье его спокойную жизнь.

С грустью вспомнил о матери. Ровно год назад приезжал он к ней в деревню вместе с Аленой. Как далекий и светлый праздник вспомнилось семейное застолье, смущенные, налитые до помидорного цвета, лица двух младших брательников и материнские наказы его жене, из-за которых получился неприятный конфуз. После всех тостов и приветствий мать встала, попросила тишины и, обратившись к невестке, начала выговаривать ей свои свекровины наказы: «Вышла замуж – занимайся делом: рожай детей, веди хозяйство, муж чтобы обихожен, обласкан был, себя соблюдай, своей молодостью и красотой зря не растрачивайся», – да не успела досказать мать свои наказы, как ее бойко перебила говорливая невестка: «Ой, мама, рано нам еще делом заниматься – ни кола, ни двора, обжиться надо, материальный фундамент подвести. Вы-то всю жизнь делом занимались, а жить по-человечески еще не жили», – и осеклась, будто кипятку хватила, от крепкого Васькиного тумака. До сих пор сердился Васька на жену за ее несдержанность, за нанесенную матери обиду.