Валентин Богданов - Раздумья в сумерках жизни

Каждый раз, провожая Ваську на охоту до спуска в пойму, трусил за ним по его следу в ниточку, потом останавливался у конца пути и жалобно облаивал уходящего, будто предупреждал об опасности охотничьего промысла, и когда Васька скрывался из виду, стремительно уносился на участок и потом, измаявшись от безделья, с ликованием, с искренней собачьей радостью его встречал. Так уж у них повелось, что, возвращаясь с охоты и увидев свой вагончик, Васька во всю глотку напевал одни и те же слова из когда-то полюбившейся ему песни. «Го-ордый мо-ой, быссаме-е муучо-о», – и верный Агдам с радостным лаем нёсся навстречу и прыгал на него, стараясь лизнуть в лицо. Потом успокаивался, и они дружно подходили к вагончику.

Журналистка как-то вяло, с недовольным видом, обошла вокруг камня, небрежно провела рукой в перчатке по шершавому рисунку и, чуть отойдя в сторону, щелкнула фотоаппаратом и все это сделала молча. Её видимое и безразличное отношение к памятнику Ваську обидело и насторожило. В нерешительности помявшись, он пригласил ее выпить чая. Она охотно согласилась. И пока шли до вагончика, Васька коротко рассказал о себе: что два года назад он вернулся из армии и по комсомольской путевке приехал сюда. Год назад женился, и ему дали вагончик в трассовом городке, где они и живут с женой. Всю эту зиму на новеньком трубовозе сутками мотался по трассе, возил трубы, а как зимники рухнули, его назначили сюда сторожить технику, так как другой работы летом на центральной базе нет. Вот он и сторожит. Открыв дверь вагончика, Васька пропустил журналистку и вошел за ней. Со свежего воздуха от жарко истопленной печки терпко садило соляркой, кисловато-приторным запахом – от шкур ондатры в связках, висевших по стенкам. На торцевой стене зловеще кровенели в белом овале пуха, будто после страшной пытки, две лебединые шкуры, прибитые гвоздями на растяжку для просушки. В суматохах последних дней, связанных с памятником, он как-то забыл о них и не успел спрятать.

Васька обмер и вытаращенными глазами в испуге смотрел на свое шкурьё, случайно ставшее доступным чужому взгляду.

В ногах ослабло, и он судорожно вздохнул.

– Браконьерством занимаетесь?.. – неуверенно спросила журналистка и вопросительно посмотрела на растерянного Ваську.

– Занимаюсь, – машинально ответил он, блудливо избегая ее взгляда.

– Их-то зачем бьете? – кивнула она на лебединые шкуры. – Вас же судить надо как злостного браконьера… – и она в брезгливой спешке выбежала из вагончика.

«Я это так не оставлю!» – услышал он с улицы.

Суматошно и поспешно Васька посрывал шкуры со стен, запихал в мешок и убежал в лес, где надежно спрятал. Вскоре вернулся обратно, злой и запыхавшийся, и, подступив к журналистке срывающимся голосом, хрипло кричал:

– А почему не браконьерничать? Они же в мазуте были, летать не могли. Все равно бы подохли. Так что теперь – ни себе, ни людям? Так повашему?

– Не смейте трогать запретное! Не имеете права вред природе наносить! – решительно, с надрывом крикнула журналистка, перебив Ваську.

– Это я по вашей неопытности вред наношу? – Васька деланно и нервно гоготнул. – А знаете ли вы, что прошлой осенью «тыщевка» на переходе по дну реки рванула и что здесь творилось? Посмотрели бы и в ужас пришли. Вот то-то и оно, что вы этого не видели. Целые сутки нефть залпами фонтанировала из трубы и по реке сплошняком шла, забила всю пойму. До самого устья и дальше река мертвой стала и пойма тоже. А вы сразу – судить… Пусть попробуют, а если будут судить меня, то я молчать не стану, я скажу и назову, кого судить надо. Вы вот все с высоты смотрите, вас все оттуда впечатляет, а вы на землю опуститесь да походите по ней, посмотрите да со знающими людьми душевно поговорите хоть раз. Тогда и узнаете, что на освоенных месторождениях чуть ли не каждый день трубы рвутся, и нефть круглый год идет, мертвит реки и поймы, и никого еще не судили… Нашли время искать крайнего, трубу сейчас дальше надо гнать, а там видно будет, что из этого получится. Так начальство говорит, и я тут не при чем.

– Перестаньте, – устало сказала она и направилась к вертолетной площадке, отчужденно неприступная и ставшая для него опасной. Оглянувшись, добавила: – Я обо всем этом напишу.

– Ну и пишите, если разрешат, – злорадно крикнул ей вдогонку Васька. А про себя пугливо подумал: «А ведь беда будет, если напишет». Хотя он-то здесь при чем, если разобраться?

Когда прилетел вертолет, Васька зашел в вагончик, не желая после случившегося даже показываться прилетевшему начальству. Немного погодя в вагончик влетел разъяренный начальник участка Хромин и набросился на Ваську: