Валентин Богданов - Раздумья в сумерках жизни

– А я, этось, маленько прикорнувши, вдруг заслышал трескотню мотоцикла и думаю, это што ишшо за дурик к нам заявился, што по такой непролазной грязишши газует и газует изо всех силёнок, вроде как дришшет и дришшет, будто с поноса, и не может опростаться. Какая ишшо нужда погнала тебя, Никола, из дома в такую непогодь, когда и собаки нашенские на улку не высовываются?

– Да вот Гена, друг мой сердешный, не зря говорят, охота пуще неволи, решили с дружком поохотиться, а ливень то нас и прихватил, а палатку поставить не успели, да и не к чему было её ставить. Взвод солдат генералы сюда привезли, чтобы уток им гоняли с каждого озера, а нам эта шумиха ни к чему, вот к тебе и завернули ночь скоротать, – с нескрываемым сожалением ответил Николай.

– Ладно, раз так вышло, заходите, гостями будете, – приветливо сказал Геннадий, помог закатить в ограду мотоцикл и пригласил нас в дом.

Мы с приятелем были насквозь промокшими, а я вдобавок оказался весь в грязи с ног до головы, когда соскакивал с заднего сиденья и помогал вытаскивать застрявший мотоцикл из очередной промоины и с буксующего заднего колеса меня и окатило. Русская печка в избе, дышала благодатным живительным теплом и манила к себе. В доме было жарко, но уютно, и в душе поселилось спокойствие, когда кажется, что все мучения уже позади, ты находишься среди добрых людей, а о предстоящих завтрашних мытарствах – придётся же выдираться из этой грязи и добираться до асфальтовой дороги – не хотелось даже думать. До утра, казалось, была целая вечность, ночь отдыха в тепле. Мы переоделись в трикотажные костюмы, которые всегда брали с собой для разных случаев. Отяжелевшую мокрую одежду в сенях очистили от грязи, повесили на тёплый бок печи, умылись и по приглашению хозяина дома уселись за стол, уже уставленный на скорую руку разной снедью. Не скажу, что наше вечернее застолье было весёлым, но и скучным его нельзя было назвать. Геннадий с моим приятелем оживлённо, перебивая друг друга, вспоминали о каких-то минувших делах, а я молчал, слушая их разговор, да изредка поглядывал на хозяйку, которая понуро стояла у печи со скрещёнными на груди руками и молчаливо, равнодушно смотрела на непрошеных гостей, казалась ко всему безразличной. Это была ещё относительно молодая женщина, но измождённая тяжёлой работой в колхозе и на своём подворье. Доверчиво прижавшись к ней, стояли двое детишек, мальчик и девочка, примерно лет восьми-десяти, и завороженно смотрели на нашу городскую закуску и о чём-то на ухо шептали матери. Она лишь улыбнулась, взяла со стола пару пряников, несколько конфет и трогательно их угостила, ласково поглаживая каждого по голове. Я не вытерпел, вспомнив своё послевоенное сиротское детство в деревне, сгрёб со стола все конфеты печенье, совершенно ненужные к выпивке, и поспешно вложил всё это в их подставленные ладошки, а они, улыбаясь, убежали в горницу и на ходу вразнобой весело меня благодарили за полученные гостинцы.

А застольный разговор моих приятелей после каждой выпитой рюмки самогона всё крепчал, набирал силу. Раскрасневшийся Геннадий что-то горячо доказывал Николаю, тот согласно кивал головой и под столом коленом подталкивал мою ногу, приглашая прислушаться к их разговору. Я прислушался, мельком поглядывая на возбуждённого разговором Геннадия, на его голубые глаза с пьяным блеском, на увесистые кулаки, которыми он для убедительности постукивал по столу, от чего вся посуда на столе позванивала и чуть подпрыгивала. У меня было желание его одёрнуть и даже пристыдить за мат при детях, но, помня предупреждение своего приятеля о несдержанности и вспыльчивости хозяина дома, не стал этого делать, но то, что услышал от него в этот вечер, запомнил на всю жизнь, потому и пишу об этом.

– Посадили меня тогда в тюрягу, можно сказать, ни за что. Случилось это в первое лето после смерти Сталина, в мать бы его, – и Геннадий зло выматерился. – Была у меня в молодые годы привычка при матерных словах добавлять ещё одно матерное слово «…в Сталина мать», и никто из колхозников на это не обращал внимания, считая это дурачеством, а как подрос, кто-то из наших и чиркнул писульку куда надо о моей матершине «…в Сталина мать». Меня и заграбастали на пять годков. В лагере бывалые зэки говорили, что судьи приняли во внимание моё положение, как неграмотного колхозника и сироту, а могли ввалить и полновесный десятерик. Наверное, так и взаправду было. Если говорить по справедливости, то меня ни за что упрятали в лагерь, пусть я и матерился в «…Сталина мать». Спрашивается, кому какой вред я причинял этой матершиной? Да никому. Сталина к тому времени в живых не было, только схоронили, а мне срок намотали, что на колхозных коровёнок матерился в «…Сталина мать», когда их пас в безлюдном поле. Конешна, и среди своих земляков не сдерживался, да кому какой вред этим причинял, штоись до сей поры не пойму. Апосля-то Сталина его корефаны всяко опозорили, и, выходит, я прав был, когда так матюгался, и срок, выходит, отмотал ни за что. А вот упрятала меня за колючку наша дурная власть за пустое дело, меня, незаменимого пастуха, и действительно колхозу вред причинила. Хошь не хошь, а не было справедливости в нашей жизни и наверняка не будет. Такое вот моё рассуждение о жизни. Сколько же колхоз намучился, подыскивая надёжного пастуха, да так никого не нашли, и нельзя было найти в нашей глухомани, пока я не освободился. А зачем мою жинку обездолили на пять лет, жить без своего мужика? Ведь двое детишек к тому времени у нас с ней появилось, только и с этим не посчитались – посадили. Я ведь и в суде так матерился, и в лагере, да везде, где срывался на ругань, и никакого начальства никогда не боялся и сейчас не боюсь. А кого мне бояться? Понизить меня в должности никак нельзя было, поскольку ниже должностей нет. Тем более что на пастухов нынче дефицит, как на колбасу, и далеко не каждый согласится полгода мантулить со стадом всякой живности в чистом поле от зари до зари. Нынешние-то властители после моей отсидки, видать, привыкли к моему мату в «…Сталина мать» и меня уже не трогают, поняли, что бесполезное это дело.