Валентин Богданов - Раздумья в сумерках жизни

По своему обычаю угрюмо отмолчался Смутьяныч и в этот раз, будто и не слышал народного стона от худой жизни, а крутое гегемонское варево, клокотавшее в эти годы краснопенной накипью, запредельно вспучилось, готовое хлынуть через край, и скоро взявшийся костер поубавить, видать, стало некому. Вот и начал людей одолевать страх, как бы снова не пришлось впопыхах променять нынешнего державного орлана на огнедышащего красного ворона, что, грозно нахохлившись, сидит нынче на высоком заборе и все о чем-то своем затаенном надрывно-тяжело и утробно каркает и каркает.

На одних этим нагоняет страх и уныние, других же веселит и бодрит, будто перед злой дракой. И вроде бы набрались гегемоны решимости не выбирать царя из вороньего племени, да в который раз сами же и обманулись. Ведь давно подметили, что у всех ихних выдвиженцев и самовыхваленцев хитроумные и властолюбивые головы неотмывно зашиблены краснотой. У кого до кровавости, у кого не очень, и всем им, душеосквернителям, одна копеечная цена в нынешней базарной суматохе, где только и слышны их истошные зазывальные голоса в другое светлое будущее, какое себе сотворили давным-давно.

Да, как издавна повелось, поколебала шельмоватая власть их неокрепшую решимость, навязчиво вынудила выбирать царя из двух красноголовых, и выбрали себе владыку гегемоны не по уму, а по цвету окраса – выбрали того, у кого голова чуть посветлей да помягче смотрится. Выбор-то и пал на Смутьяныча во второй раз. И никому неведомо, чем это кончится; и угнетает всех тяжёлое предчувствие неотвратимой беды, которую несёт избрание Смутьяныча царём во второй раз, и на душе у людей тревожно и зябко, будто в худую надоедливую непогодь живут.

Надо бы пережить это муторное время, говорят бывалые гегемоны, тогда непременно подыщем в цари толкового мужика, крепкого духом да прилежного в работе, и обязательно чтобы трезвая башка не была зашиблена краснотой, такого и выберем, и заживем по-людски. Должен быть такой человек на их грешной земле, говорят одни. Подика давно народился и уже на трон навострился, раз он с царем в голове, уверяют другие.

После рассказывали, будто один чужеземный писака, послушав и поглядев на все это, написал, что гегемонский народ показался ему самым счастливым и всем довольным на свете. Что он даже сегодня, после всех пережитых потрясений не понимает, насколько плохо живет и жил раньше, и ничего разумного для своей жизни сделать не может, все надеется то на Бога, то на доброго царя, а то и вовсе на чуждые ему поучения. Несколько десятилетий, изнуряя себя до смерти, пытались гегемоны сотворить что-то разумное, доброе, но все у них кончалось великим раздором меж собой.

Так и живут под воронинный гвалт о светлом прошлом, какого никогда не было, и конца этому не видно. Хотя проницательные историки пишут, что гегемоны строили какой-то необычный пантеон из человеческого материала, обещавший поразить весь мир своей грандиозностью, да не смогли построить, поскольку на свете ничего подобного никогда не было и объективно не могло быть, и всё у них в одночасье рухнуло, одни осколки остались, да трупным смрадом до сих пор нестерпимо воняет.

«Не знаем, может, и прав в чем-то этот заезжий писака, – с досадой говорят гегемоны и мрачно шутят, – да нам-то какая польза от этого при нашей дурости, которая стала нашей судьбой, и никуда от нее мы, наверное, не денемся, пока сами хоть когда-нибудь не образумимся».

В ту далёкую пору моей молодости он действительно был самым свободным человеком в нашей несвободной стране, где всей жизнью заправляла самая жесткая и кровавая партия, до зубов вооружённая непобедимым, как казалось, марксистсколенинским учением, и конца этой осточертевшей власти ещё не было видно. Необозримый горизонт тогдашней жизни был затянут непроглядным чудовищным мракобесием учёного словоблудия, понять которое не каждый человек мог, тем более почти невозможно было доходчиво объяснить это другим. Да вот беда, хотя бы маленького просвета в черноте того мракобесия на горизонте даже не просматривалось. Тем не менее мой новый знакомый был, пожалуй, самым свободным человеком, свободным от всех немыслимых условностей и разных запретов той жизни, какая была навязана этой партией своему народу во время своего владычества жестокой силой и свирепостью. Не буду утомлять читателя рассуждениями о надоевшей всем политике и, особенно о политиках, а начну о нём, свободном человеке, каким он в то время мне представлялся и надолго остался в моей памяти. Признаюсь, давно я собирался написать о нём. Но моя жизнь тогда, по разным причинам, так круто начала велосипедить, что не до воспоминаний стало, пусть даже самых захватывающих. Однако мой возраст сегодня как-то незаметно подходит к краю жизни, и подоспело время написать о нём, пока в памяти моей ещё что-то сохранилось.