Валентин Богданов - Раздумья в сумерках жизни

А притомившийся народ все ждал и ждал перемен к лучшему и в нестерпимом ожидании весь поджался, напружинился, готовый ринуться на любое дело, на какое укажет рукой державный царь. Да в который раз не дождался и от злой обиды за обманутые надежды и унижения стал в отчаянии сжигать последние силенки разным суррогатным зельем, порой терял от этого разум и в растерянности кидался из одной крайности в другую. И все попусту, потому как очень уж любили гегемоны зажигательное, зовущее на подвиги слово «наливай», и порой от чрезмерного наливания на душе легчало и хорошело, а вот жизнь от этого ничуть не менялась к лучшему.

Тут и стали примечать самые глазастые да языкастые, что давненько наладился царь Емельян выезжать со свитой в лесные дубравы, вроде на охоту, а там, в лесных хоромах, упрятанных от чужих глаз, вольготно пировал после банной услады, а после подолгу беспробудно отсыпался, напрочь позабыв о неотложных царских делах, которых накопилось видимо-невидимо и все подваливало и подваливало.

В один из таких загульно-пировальных дней поздней листопадной осени и прискакал в лесные хоромы царский гонец с дурной вестью, что в стольном граде снова полыхнул кровавый бунт, который запалило недобитое воронье в сговоре с боярамизлыднями из боярской думы, и уже приступом навалилось на царский дворец, и вот-вот одолеет последний оплот державной власти, что все городовые в испуге разбежались, и в последнем оплоте изо всех силенок отчаянно отбивается от наседающего воронья дворовая челядь, и уже в ход пустили табуретки, которых хоть и много было по числу дворцовых сидельцев, да они уже кончаются, и тогда конец. Гегемонское же войско, по «державному уложению», без царевой писульки с места не могло сдвинуться, хоть лопни. А народного царя ухватисто держал в своих объятьях затяжной хмельной сон, и сбившаяся с ног прислуга никак не могла его разбудить, сколь ни встряхивала его по-всякому. Такого вот, из-за пьяни немощного, его и доставили в царский дворец потайным ходом, где лучшие лекари и знахари услужливо принялись взбадривать царя разными средствами, чтобы очнувшись, хоть какую-нибудь закорючку чиркнул на царской бумаге, и верное войско тогда бы с места сдвинулось.

Долго взбадривала верная обслуга народного царя, и когда осталась у верных защитников престола последняя табуретка для отпора и, казалось, пришел конец, Смутьяныч на миг взбодрился, продрал пьяные гляделки и ослабевшей рукой равнодушно чиркнул на бумаге обычную царскую загогулину. Тут уж верное присяге войско и встопырилось во всю свою силушку, лихо расколошматило бунтарей, досталось и ротозеям. Хватко изловили всех зачинщиков, скрутили и заперли в острог, да вскоре опять же выпустили по велению Смутьяныча безо всякого наказания и объяснения.

Сколько раз потом с обидой попрекали царя его верноподданные за эту слабость и с большой тревогой говорили, что пока над их головами стаями будет носиться неусмиренное воронье и каркать во всю раззяву, призывая к бунту и непослушанию, ни мира, ни спокойствия в их державе не будет. Да снова отмолчался царь, будто и не слышал тревожного голоса своего народа, которому принародно клялся на Библии установить в державе мир и желанное спокойствие, да спьяну царь напрочь забыл свои обещания. После-то и сам не мог уразуметь пьяной головой, когда же это окаянное воронье успело окрепнуть голосом и встать на крыло. Ведь, казалось, покончил с ними навсегда и даже на весь мир об этом хвастливо обмолвился во хмелю, а они снова выдурили, как сорная трава, пока он беззаботно охотился, и на взлет пошли, теперь уже почему-то красно-коричневые тучей поднялись, самые лютые в своем злодействе.

В память же об этой главной победе над бунтарями осталась в царском дворе та последняя табуретка, которой, не щадя живота своего насмерть билась дворовая челядь, из последних силенок защищая самую верхушку царской власти, и вот вымученно защитила. Так и стоит теперь эта победная и последняя табуретка в царском дворце в красном углу под святыми образами. И, победно восседая на ней, Смутьяныч, до смешного сердито и глупо надувая щеки, важно принимает иноземных послов, награждает и милует самых даровитых и башковитых своих подданных. И нарекает каждого, царской милостью обласканного, почетной прибавкой к родовой фамилии – Табуреткин, как встарь водилось. Сказывают нынче самые глазастые да языкастые, что Табуреткиных в державе уже табуны большие завелись, и все их прибавляется и прибавляется, хотя доброй славы в державе и о державе от этого не прирастает, и ни одной, даже самой маленькой победы в ратном деле никто так и не добыл. Чудеса гегемонские и только. От Табуреткиных в глазах рябит, а жизнь никудышная. И какая польза от того, одним Табуреткиным стало больше или меньше? Да никакой. А вот поди ж ты! С особым усердием и прилежанием народный царь всласть забавляется в нищенской державе эдакими потешными делами.