Дарья Бобылёва - Сборник произведений

— Зачем вы… зачем вы меня увезли?

Она вдруг поняла, что больше всего на свете хочет сейчас не к маме с папой, а обратно в безымянный город, который успела полюбить, к римским развалинам и доброму дедушке, так и не успевшему отдать ей помидор с сыром.

Человек наклонился и положил руки ей на плечи.

— Этого города скоро не станет. Совсем скоро, сегодня, вот-вот. Он исчезает, понимаешь? Он очень, очень старый, и его ткань протерлась от времени. Из этого мира уходят не только люди, такое случается и с городами. Он исчезает прямо сейчас, а ты запомнила его улицы, запахи, рыночных торговцев и кошек. Ты запомнила его так ярко, как будто он был сотворен вчера, а не пропадет сегодня. Он сохранился в тебе целиком. Ты забудешь сегодняшний день, меня, себя вот такую — но город останется. И потом, когда ты вырастешь, ты напишешь о нем, или нарисуешь его, или расскажешь о нем сказку своим детям, или он просто будет тебе сниться. Ты понесешь его дальше, и все мы воскреснем. И город снова будет. Теперь он отпечатался в тебе, и ты не можешь исчезнуть вместе с ним. Поэтому — уходи. Просто иди, слушай цикад и не оглядывайся.

— Все вы врете, — хлюпнула носом она.

— Возможно, — согласился он. — Возможно, я просто городской сумасшедший, который вернул тебя из дальних странствий обратно, к маме и папе. Ну, иди. И влетит же тебе сегодня.

Она вздохнула, вылезла из кабины и побрела по дороге, пиная камешки. А у нее за спиной плыли в мареве от нагретого асфальта силуэты темного человека и его верной доходяги-машины. И казалось, что вот-вот они побледнеют, оторвутся от земли и растают. Как истонченный временем город, который сегодня должен исчезнуть. Может быть, если бы она оглянулась, то увидела это.

Но она не стала оглядываться. Она шла вперед, унося весь город в себе.

Евдокия Евгеньевна была обычной церковной старушкой, только миниатюрное личико ее не стыло в горьком осуждении мира и себя за грехи, а светилось необыкновенной благостью. Религиозной она стала в последние лет десять, но соседям по двору казалось, что Евдокия Евгеньевна всегда осеняла все вокруг мелкими крестами и ходила спозаранку на службы. Они привыкли узнавать о церковных праздниках по вербным и березовым веткам, которыми общественно активная богомолица украшала подъезд, и слышать пожелание «ангела в пути», выходя на работу — в теплое время года Евдокия Евгеньевна с утра до вечера возилась на ею же устроенной клумбе под окнами первого этажа, пересаживая анютины глазки и срезая увядшие цветы лилейника. Зимой она переключалась на озеленение подъезда, расставляя по подоконникам цветочные горшки, и заботу о самодельных скульптурах, украшавших ее клумбу. Обычно эти сотворенные из пластиковых бутылок и других случайных предметов произведения наивного искусства жильцов смешили, а на самых впечатлительных навевали жуть — особенно воздевший к небу обрубки рук искалеченный пришелец в соседнем дворе, который на самом деле, по утверждениям знающих людей, был зайцем, только почему-то зеленым, а эти самые обрубки были его ушами. В отличие от всего этого, поделки Евдокии Евгеньевны — курочки, овечки и белочки из чего придется, — выглядели мило и уютно. И мордочки у них были такие же умильно благочестивые, как у самой церковной старушки, которую покойный ныне сосед с третьего этажа, инвалид-чернобылец, обозвал в свое время Воздусей Благораствореньевной. Да так она Воздусей и осталась, даже для тех, кто не понимал, в чем соль этого прозвища.

Воздусю весь двор дружно жалел, потому что любому понятно было: бурную деятельность она разводит главным образом для того, чтобы реже оставаться дома. И тому была веская, килограммов на девяносто, причина — Васенька, единственный сын. В двухкомнатной квартире, где жили они вдвоем с Воздусей, пропито было практически все, а что не пропито — то просто разгромлено в припадке пьяной безадресной ярости. Евдокия Евгеньевна держала оборону в своей комнатке, запираясь на замок и пересиживая Васенькино пьяное буйство в молитве и уповании на помощь свыше. Но иногда Васеньке все же удавалось выломать дверь, и он бил Воздусю, разносил ее нищий пластмассовый иконостас и пытался, рыча, вышвырнуть из дома и мать, и все чудом сбереженные от него вещи. На грохот сбегались соседи, отбивали Воздусю и сдавали Васеньку хорошо с ним знакомой полиции. Евдокия Евгеньевна никогда не кричала, не звала на помощь — терпела. Потом возвращался из отделения опухший Васенька, невнятно извинялся, и все начиналось по новой.