Валерий Поволяев - Беда

— Эта собака — другая, — сказала Марина, — она распознает людей, хороший человек или плохой. И тоже, представь себе, безошибочно.

— Итак, давайте обсудим меню. Съедим по два шашлыка на брата? — Поскольку, кроме шашлыка, в меню ничего другого не было, то Игорь не стал ждать ответа и направился к мангалам.

— Возьми еще один шашлык, для этого вот человечка, — Марина, потянувшись, потрепала собаку за ухом.

— Слушаюсь и повинуюсь, — церемонно поклонился Игорь, в его взгляде мелькнуло что-то завистливое, незнакомое, раньше этого в его взгляде не было, добавил тихо: — королева… — Видать, он завидовал Алешечке, тому, что красивая девушка Марина принадлежит ему.

— Этот человечек съест и два шашлыка, и три, и четыре.

— Возьми два шашлыка, возьми три, — сказала Марина, — возьми, сколько надо.

Словно бы поняв, о чем идет речь, собака благодарно вильнула хвостом, светлые лунные глаза ее перестали светиться, успокоились.

— Возьму, сколько дадут, — Игорь покосился на пса, и Кузнецов неожиданно понял, что тот ревнует Марину не только к Алешечке, а и к этой собаке, усмехнулся понимающе: молодость есть молодость. Вполне возможно, что Игорь согласился бы поменяться сейчас местами с собакой, лишь бы ощущать на своей голове руки Марины, следить за ее движениями, предугадывать желания, сторожить ее дыхание. — Но собак я не люблю, — сказал Игорь, — люблю кошек.

— Тьфу, — сплюнул на снег Алешечка, — неблагодарнее кошки ничего на свете нет.

Кузнецов был согласен с Алешечкой. Хотя нельзя сказать, чтобы он особо уж не любил кошек, нет, он относился к ним терпимо, иногда даже переживал, если обижали каких-нибудь дворовых горластых мурок, заступался за них, покупал хлеб и колбасу, нарезал дольками, оставлял на асфальте под окном, умилялся, когда те не отвергали дар, щурил глаза благодарно, чувствуя в эти минуты свою причастность к природе, к ее жизни и нехитрым мирским делам. Но были и кошки, которые вызывали у него если не отвращение, то, во всяком случае, изжогу, которую обязательно надо было гасить содой.

Однажды в декабре, слякотном промозглом месяце, он побывал в благословенной Рузе — старом подмосковном поселке, стоящем на берегу одноименной реки, черной, просматривающейся до самого заиленного плодоносного дна, спокойной, как древняя песня о степи и небесном раздолье, — в доме отдыха, а точнее в доме творчества ВТО — отпускной обители актеров, приезжающих сюда насытиться кислородом и хвойным духом. В зимние месяцы дом творчества ВТО заселял люд, совершенно чуждый актерскому миру. К таким людям относил себя и Кузнецов, который никак не мог понять, что же его понесло из Ленинграда. Впрочем, чувства отчужденности, острой, досадно острой непричастности к этому подмосковному храму у него не возникало, он был своим среди своих и все происходящее принимал как есть.

Около столовой актерского храма паслось штук тридцать котов. Точнее, не штук, а голов — именно голов, потому что каждый кот был не менее барана и жрал не меньше, чем взрослый сильный баран.

Коты были все как на подбор, одной дымчато-желтоватой масти, с укороченными толстыми телами и торчащими, словно древесные обрубки^ хвостами, отчего казались квадратными, низкими, с крепкими лапами и невероятно наглыми отъевшимися рожами. Были коты похожи на носорогов и дореволюционных лавочников одновременно. Весь мир, люди, лес, гудящие от ветра ели, взбиравшиеся из лога на взлобок, к конторе и столовой, еда, иная бытующая в здешних местах живность — все это находилось под котами, было подмято ими, как нечто не заслуживающее внимания, второстепенное, низкое, лишь они одни находились на вершине пирамиды, которую сами для себя и выстроили.

Был, правда, все-таки один представитель двуногих «венцов природы», как ошибочно величали себя люди, ибо «венцы природы» — это все-таки четвероногие, гордое кошачье племя, — директор дома, который выносил котам на газете рубленое мясо и звал их ласковым голосом: «Киски! Мои любимые киски!» Коты отзывались на директорский клич, съедали все, что им подносилось на газете, и усаживались полукругом у директорских ног, внимательно глядели на него, словно бы ждали, когда он прочтет им лекцию либо поделится сообщениями об увеличении финансовой сметы, от которой благополучие котов выросло бы еще больше.

Коты эти были такие, что с ними опасались связываться даже собаки; здоровенные и сильные, коты в случае нападения немедленно объединялись в орду и обкладывали обидчика вкруговую по всем законам военной хитрости, а потом по команде старшого — мордатого, сизого, с притемью на спине носорога — шли в атаку. Бедный пес изворачивался и так и сяк, и выл обреченно, жалобно, зовя на подмогу, и лаял злобно, стараясь испугать круторожих нечестивцев, и харкал на них, и прыжки творил — ничего не проходило у кабысдоха. Он обязательно терпел поражение и покидал поле боя ободранным ровно наполовину, с голыми искусанными ногами, рваными ушами и окровавленной мордой — коты отделывали пса основательно. Они не боялись ни бога, ни черта, ни людей, ни собак, ни самолетов, ни мороза — если зима начинала лютовать, перемещались жить под землю, в подвалы, на теплые трубы коммуникаций, горланили и дрались, пели свои кошачьи песни, ругались и, как втайне подозревал Кузнецов, прикладывались к бутылке со спиртным — не может быть, чтобы добрейший директор дома не снабжал их этим.