Эмили Фридлунд - История волков

Иногда, когда мы с мамой сидим перед отремонтированной хижиной на клочке земли – все, что осталось от нашего надела, – я все пытаюсь вспомнить, как выглядел лес в моем детстве. Но я не жалею – с чего бы? Мне это место никогда не казалось сказочным. Я не была слишком юной, и у меня никогда не было собственнических инстинктов, чтобы его идеализировать. Год за годом лес просто оживал и расцветал, а потом увядал и иссыхал, и этот круговорот подразумевал смысл отчасти явный, отчасти скрытый, – некую тайну? Да, но тайну, ставшую привычной в силу вечных перемен в лесу, скрывающем и раскрывающем свои повадки. Когда мне было лет восемь или девять, я часто ходила на берег и наполняла пустые банки из-под кофе крошечными жабками. Я называла эти банки своим зоопарком. Мама просила меня молиться перед сном, и я каждый вечер повторяла одну и ту же молитву: «Дорогой Бог, пожалуйста, помоги маме, папе, Тамеке, Эйбу, Доктору, Джасперу, Тихоне и всем зверям во всех зоопарках не слишком скучать и чувствовать себя не слишком одиноко». «Не слишком» – это была моя мантра. Я ужасно хотела спасать жаб. Мне нравились их лица, особенно их сложно устроенные глаза, и занимало, от чего же я их спасаю. Промучившись несколько вечеров из-за нарастающего чувства вины, я вытряхивала жаб из кофейных банок в ольховые заросли, и жабы бросались врассыпную, подпрыгивая на тоненьких ножках, и я вживую ощущала притягательную мощь леса. Я чувствовала, как лес меня очищает и исправляет, и всегда слышала обращенные ко мне слова: вот видишь?

Вот мимо чего я прошла в тот день, когда добралась до города. Сначала знакомый указатель на дороге с надписью «СПИРТНОЕ И БЕНЗИН», сделанной цветным спреем. Многие годы Катерина-Коммунистка держала эту старенькую лавчонку, где торговала наживкой для рыбы и пивом со скидкой, а водкой и бензином по завышенным ценам. Сколько себя помню, Катерина не менялась: эта чешка из Айовы всегда оставалась пятидесятилетней, и у нее были такие же набрякшие веки, как у моих жаб. Она продавала вязанки ветвей, сломанных ветром, которые поставлял ей отец, и серьги, сделанные моей мамой из старых блесен. Потом я повзрослела и поняла, что она просто нас жалела. Однажды она дала мне пару теннисных туфель «Адидас», в которых раньше ходила ее племянница. И еще сделала мне выговор, когда я их поначалу отказалась брать: «Черт побери, Линда!» И еще: «Школьница не должна ходить на уроки в мужских ботинках – и точка! Ясно? Ясно?» Много лет это была моя лучшая обувь. И в тот день они были на мне.

Я знала, где у нее на полке пылятся коробки с пластырем, и возможно, там же стояли и пузырьки с тайленолом. Но в то жаркое утро понедельника я прошла мимо лавки «СПИРТНОЕ И БЕНЗИН», желая избавить себя от общества шумной и суетливой Катерины, и от вида ее обгрызенных ногтей, и от ее елейной сердобольности, может быть, потому, что боялась, как бы мне не передалась, словно заразная болезнь, ее отталкивающая внешность – ведь рядом с ней я всегда чувствовала себя такой же вонючей и потной, как она.

Потом я прошла мимо знака «Стоп», на который местные водители довольно редко обращали внимание, а потом – три бара и три церкви. Утром того понедельника все шесть заведений были закрыты: бары на одной стороне дороги, церкви – на противоположной.

На траве около деревянного креста перед церковью Богоматери валялись пустые бутылки, а мятые листовки с приглашением на воскресную службу ветром впечатало в сетку ограды около бара «Заяц и лиса». «Всем добро пожаловать в Божий храм!» – многократно возвещали листовки.

Потом показалось здание катка, выстроенное в виде морской раковины, с алюминиевым сайдингом и плоской крышей, покрытой битумом. Это была самая большая постройка в городе. Летом по рабочим дням сюда съезжались фигуристы и хоккеисты, которые вечно ссорились из-за времени, отводимого на их тренировки. Проходя мимо катка, я увидела, что, пока заливают новый лед, всех спортсменов выгнали на улицу. И мальчишки толпились на парковке, в своей защитной амуниции, мальчишки, в глубине души надеявшиеся стать мишенью для насмешек девчонок-фигуристок, а те, в свою очередь, надеялись стать мишенью для льдинок, метко брошенных мальчишками-хоккеистами.

За катком потянулись магазины со старомодными фасадами из обветшалого кирпича и с витринами, возведенные в прошлом веке во время бума строительства из древесины. Банк, «Все для рыбалки», хозяйственный. Бабушки и отставные военные уже заказывали привычный обед в закусочной: сэндвичи из белого хлеба и суп из дикого риса. На выцветшей под палящим солнцем стене, над уличным фонарем, плавали три нарисованных судака и махали прохожим веерообразными плавниками. Ближе к реке торчали обугленные останки старой лесопилки, густо заросшие летними кустами и травой, так что их еле можно было различить среди буйной зелени. А дальше по Мейн-стрит, почти на пересечении с федеральным шоссе, стоял длинный одноэтажный торговый центр «Пайн Элли». От него до Уайтвуда была ровно двадцать одна миля. И сто двадцать миль до Дулута. А там и подъемный мост, и высокие корабли у причала, и само озеро Верхнее. Я думала обо всем этом, пока шагала мимо магазинов «Пайн Элли», ощупывая четыре замызганных десятки в кармане. Я ощущала чуть ли не тоску при мысли об озере Верхнее, с его 31 тысячей квадратных миль воды и с неизменной круглогодичной температурой тридцать девять градусов, с затонувшим в нем сухогрузом «Эдмунд Фицджеральд», с горами рассыпавшегося по дну таконита и так и не извлеченных трупов, которые в целости лежали лицом вниз в донном иле, в оранжевых спасательных жилетах.