Дёрдь Шпиро - Дьяволина Горького

В его честь тоже назван был теплоход. Да и много чего еще – школы, улицы, многочисленные учреждения, город. Разница состояла в том, что Глеб Бокий было настоящее имя, а Горький – писательский псевдоним. Свои письма он всегда подписывал именем Пешков, за исключением адресованных зарубежным писателям и всяким международным организациям. А “Максим Горький”, во всяком случае для него, было явлением умственным, каким-то фантомом, абстракцией, с которой у Алексея, собственно говоря, не было ничего общего. За содеянное Горьким Пешков не отвечал. Он терпеть не мог критики и, выслушивая ее в качестве Пешкова, недовольно бурчал, дескать, он ни при чем тут, это все Горький.

В 1917–1918 годах Глеб Иванович Бокий был заместителем председателя питерского ЧК, и Алексей его ненавидел. Это он был организатором красного террора в Петрограде после того, как 30 августа 1918 года на Ленина совершили известное покушение, о котором в Питере все были уверены, что его устроило чекистское руководство, чтобы можно было карать всех подряд. О том, участвовал ли в подготовке покушения сам Ленин или только те люди, которые претендовали на его место, мнения были разные. Об этом же шли разговоры и после следующего покушения, в котором задействован был его водитель. Видимо, по-настоящему в то время люди еще не боялись, раз осмеливались обсуждать подобные вещи. В связи с этой историей тогда всплыло и имя Бокия, во всяком случае, в 1929 году Ягода именно его называл инициатором красного террора.

Позднее Алексею довелось плавать на теплоходе, который носил имя “Максим Горький”. Но я ему еще до того сказала, мол, не к добру это – плавать в компании людей, чьими именами еще при их жизни называют пароходы и прочее. Он только кивнул.

Когда они плыли из Кеми мимо какого-то острова, Алексей заметил с палубы, как на берегу огромная масса заключенных, будто по команде, бросилась на землю. Ну понятно – это чтобы их не заметили с корабля. Чекисты, стоявшие рядом, напряженно следили за ним: заметит товарищ Горький зэков или не заметит. Товарищ Горький никого не заметил, он стоял, привалившись к перилам, и прикуривал папиросу. Чекисты вздохнули: старый пень уже не соображает, да и глазами слаб. Но вдаль Алексей видел замечательно и очками пользовался только для чтения.

На главном Соловецком острове их провели по монастырю, подбеленному-подкрашенному к их приезду. Заключенных рассовали по подвалам или куда-то вывезли, потому что кругом были какие-то одетые зэками вполне упитанные граждане. Такого количества вохровцев в лагере быть не могло, так что наверняка их для этого случая свезли из других мест. Ему предложили осмотреть камеры, но Алексей поспешил дальше, все равно ведь не заключенных видит перед собой, да и камеры все были убраны и покрашены. Кое-где даже поснимали решетки, но следы от них все равно остались, не смогли их закамуфлировать.

Показали редакцию лагерной газеты и оборудованный в помещении бывшей трапезной театральный зал, где заключенные ставили и классиков, и современных авторов и читали собственные стихи. Они осмотрели музей тамошнего кремля, где хранились сокровища “мракобесов”-монахов. Правда, настоящие-то сокровища в основном растащили, но все же осталось на что посмотреть. А покражу, еще в 1923 году, решили скрыть, учинив пожар; чекисты валили все на заключенных, а те, в свою очередь, на чекистов, рассказывала Катерина Павловна.

Потом их отвезли на Секирную гору; вид оттуда открывается просто чудесный, кругом невероятное множество разнообразных птиц, зайцы бегают, не боясь людей; вокруг лагеря сохранилось еще много леса, замечательные, райские, видимо, были места, недаром же финны на них претендуют вместе с Карелией.

Тимоша много фотографировала своей новенькой “Лейкой” – и охранников в форме, и так называемых заключенных. С некоторыми чекистами, замаскированными под зэков, Алексей разговаривал, очень ловко они выдавали себя за малограмотных людей из народа, да чаще всего таковыми и были или родителям своим подражали.

Их прогнали бегом по кожевенному заводу, где налажено производство превосходного полуфабриката, но “имеется отставание” в деле изготовления лайки. Быстренько показали молочное хозяйство, спальни детской колонии, конный завод, кустарные мастерские, торфоразработки и все остальное. Потом был концерт в расширенном помещении бывшей трапезной. Зал был битком набит. Собралось человек семьсот, “социально опасная” публика жаждала зрелищ не меньше, чем любая другая, и с таким же, если не с большим, восторгом аплодировала артистам. Оркестр исполнил увертюру из “Севильского цирюльника”, скрипач сыграл “Мазурку” Венявского, “Весенние воды” Рахманинова; пели русские песни, танцевали “ковбойский” и “эксцентрический” танцы, кто-то отлично декламировал “Гармонь” Жарова под аккомпанемент гармоники и рояля. Изумительно работала труппа акробатов из пяти человек, выделывая такие трюки, каких не увидишь и в настоящем цирке. Во время антрактов в “фойе” духовой оркестр под управлением человека, бесспорно, талантливого, разумеется, тоже “зэка”, превосходно играл Россини, Верди и увертюру Бетховена к “Эгмонту”. Пьес они не видели, но им показали фотографии нескольких постановок.