Дёрдь Шпиро - Дьяволина Горького

Он был в бешенстве, что опять его провели, только на этот раз его обхитрил не Ленин, а Сталин.

Заводы, фабрики, школы, профсоюзы, партийные организации следовали сплошной чередой, иногда он за день так уставал, что невозможно было его раздеть. И всюду одно и то же: Алексея приветствуют пионеры, он целует их, выступает партсекретарь, затем какой-нибудь проверенный активист, бурные овации, ответное слово Горького, опять овации, “Интернационал”. Смотрели на него, как на куклу, да он куклой и был, ходячим скелетом по имени Горький. Его ничуть не боялись. Боялись меня, думали, я человек Лубянки. У Алексея была высокая температура, он кашлял и харкал кровью. Когда кровь шла горлом, наступало временное облегчение. Каждый день приезжали врачи – профессор Левин или профессор Плетнев. Спросив, что я ему даю, соглашались со мной, потом сплетничали, рассказывали анекдоты, избегая политических тем, а больше пичкая меня какими-то сальностями из жизни актеров. Алексей, даже полумертвый, с докторами был очень любезен, на то они и доктора. Он их ни в грош не ставил – и все-таки уважал. Он боролся за то, чтобы в Москве был создан Институт экспериментальной медицины – для того, чтобы “победить смерть”, и вел переписку на эту тему с кучей разных людей. Из Сорренто ежедневно пересылали по сорок-пятьдесят писем, а многие его корреспонденты писали уже на московский адрес – в последнем случае письма читали только советские цензоры, а итальянцы могли расслабиться. В Москве, как и дома, письма сперва читал Крючков, затем передавал их Алексею, который на половину отвечал сам, на остальные же ответы кропал Крючков. Чего-чего, а трудолюбия этому бедолаге было не занимать.

В Москве писаниной всякого рода его заваливали гораздо активней, чем за границей. Он вставал ни свет ни заря и несколько часов проводил за письменным столом, после чего нас везли на какой-нибудь митинг или на заседание, а вернувшись за полночь, он, смертельно усталый, садился опять читать рукописи. Толстенные романы безнадежных дилетантов Алексей читал с карандашом в руках; читать иначе он не умел – только правя по ходу дела их жуткие фразы и все время надеясь: вдруг все же отыщется среди них талант.

Как-то в конце июня я вдруг заметила, что в прихожей Максим, Алексей и Крючков крутятся перед венецианским зеркалом, примеряя на себя парики и накладные бороды. Угольно-черный парик – изделие какого-то криворукого парикмахера – на Алексее смотрелся ужасно. Накладные усы он приладил поверх своих собственных, которые были намного длиннее фальшивых; на куске тряпки телесного цвета вместе с усами болталась длинная сивая борода. Всю эту бутафорию Крючков раздобыл в костюмерной Художественного театра, даже с лихвой приволок, на выбор. По-мальчишески ржа и показывая друг на друга пальцами, они все это примеряли. Алексей хохотал и махал руками; он хотел, чтобы я тоже надела на себя накладную бороду и усы, и очень веселился, видя, как я протестую. Максим прыгал как сумасшедший, по-детски радуясь, а Крючков примерял на себя парик с мрачным видом, чувства юмора в нем не было ни на грош – как только Мария Федоровна его столько лет выдерживала.

На следующее утро Алексей, выпив кофе, долго поправлял на себе перед зеркалом парик и фальшивую бороду. Максим и Крючков были заняты тем же самым. Они облачились в замызганные пиджаки, натянули на головы какие-то жеваные фуражки, от которых за версту разило бутафорским цехом, надели калоши и крадучись вышли из квартиры. Обернувшись на лестничной площадке, Алексей помахал мне и подмигнул.

Когда из спальни вышла заспанная Катерина Павловна, я спросила, не знает ли она, куда они подались. Она ничего не знала и в панике бросилась кому-то звонить.

Вернулись они вечером очень веселые, сорвали с себя парики и бороды, Алексей с Максимом, хохоча и перебивая друг друга, стали рассказывать об их приключениях, Крючков улыбался.

Они устроили вылазку в реальную советскую жизнь, дабы разобраться, что она собой представляет. “Инкогнито” – на все лады повторяли они волшебное слово, как будто уже своим звучанием оно делало их невидимыми. Алексей как-то дал мне роман “Человек-невидимка” Уэллса, в довоенном еще переводе. И когда в 1918-м он принимал автора у себя в Петрограде, я имела возможность с ним познакомиться. А роман был – сплошной кошмар. Особенно мне врезалась в память сцена в финале книги, когда человек-невидимка, после того как его убили, постепенно становится видимым.