Дёрдь Шпиро - Дьяволина Горького

Сопровождающие, прекрасно знавшие свое дело, а также местные начальники, партийные секретари, культработники, армейские и милицейские офицеры в униформе и в штатском усердно кивали. Такие вагоны делали при царе, так что и этот наверняка принадлежал кому-то из царской семьи или какому-нибудь министру, и весь вклад советской науки и техники в эту роскошь, видимо, заключался в том, чтобы чуть подновить эту чудом сохранившуюся диковину. Никто из них, разумеется, не заметил, как Алексей подмигнул мне. В такие моменты я просто таяла. Алексей сидел с непроницаемым лицом, он уже четверть века назад научился подавлять в себе смех, я тоже стояла рядом с деревянным лицом. Мне было сложнее, потому что он чуть ли не все лицо мог упрятать за свои усы. Наверное, все, кто видел меня в этот момент, считали, что я продувная чекистская бестия.

Дальше в дороге нас сопровождали какие-то важные шишки, кто такие – об этом мы не имели понятия. В Минске они сошли, и к нам посадили новых. На станции стояли тысячи людей, дружно махая руками и выкрикивая какие-то рифмованные лозунги. Алексей поприветствовал их, и опять ему удалось выжать из себя растроганную слезу, после чего мы вернулись в вагон. Тот же цирк повторился в Смоленске, где Алексей прослезился еще сильнее, но настоящий град слез он придержал для Москвы. Там он стоял у вагона, и плечи его сотрясали рыдания. Толпа встречающих, горланившая “ура”, зарыдала в ответ.

В комиссии по организации встречи был председатель правительства Рыков, от политбюро – Бухарин, Ворошилов, Орджоникидзе, был и нарком просвещения Луначарский, который в последнее время в печати стал покрикивать на Алексея, но Алексей в долгу не оставался. В Берлине Мария Федоровна жаловались, что Луначарский даже не отвечает на ее письма. Эта бездарь, трусливая тварь, добавила Мария Федоровна. Она достаточно долго кормила его на Капри, чтобы иметь о нем обоснованное мнение.

На привокзальной площади Рыков бросился ему на шею. Это он в 1919 году защищал “Всемирную литературу”, когда Зиновьев и Крупская задумали подчинить ее Госиздату; так ведь и подчинили. Во “Всемирную литературу” были вложены и солидные частные средства – Алексея, Ладыжникова и Гржебина, – государство же в это время взяло моду частные капиталы национализировать, иными словами, грабить.

Опять было много речей. Играл военный оркестр. Алексей слушал его с умилением, на сей случай у него были припасены особые слезы, хотя он терпеть не мог духовые оркестры, точно так же, как джазовые. Торжество длилось часа полтора, даже я едва не валилась с ног и боялась, что Алексей сейчас хлопнется в обморок и уже никогда не придет в себя. Лицо его было серым, он тяжело дышал, со лба градом катился пот, он ощупывал грудь, у него сводило желудок, он задыхался, но при этом благостно улыбался и в конце обнимался с встречавшими его членами ЦК.

Был на встрече и Станиславский, они долго хлопали друг друга по спине. Сильно сдал могучий когда-то красавец, как будто хребет сломали. Растроганно, долго обнимал Алексей и его жену Лилину; вражда между ними была давняя, из-за Марии Федоровны. Тут же были и остальные мхатовцы, и актеры, и служащие; по-настоящему он любил Качалова и Москвина. Качалов был в замечательной форме, а Москвин – тот вообще десятилетиями не менялся. Качалов играл ученого в пьесе “Дни солнца”, а Москвин исполнял роль Луки в “На дне”. Москвин умер пять лет назад, Качалов – три года назад, я обоих оплакала.

Наконец кавалькада из четырех машин отъехала от вокзала. Мы – на второй машине – отправились на квартиру Катерины Павловны. Сама она, тоже почетный член принимающей делегации, расположилась в машине Алексея, на заднем сиденье посередине, Максим сел позади шофера, Алексей сидел справа, а я, держа на коленях огромную санитарную сумку, которую мне вручили на вокзале, – на переднем сиденье рядом с водителем. Максим порывался даже сесть за руль, но товарищи объяснили ему, что об этом не может быть и речи.

Катерина Павловна жила в просторной квартире в Машковом переулке на Чистых прудах; да она и сейчас там живет. Большой дом в стиле модерн, словно выстроенный в Берлине. Носильщики занесли наверх чемоданы. За кислородным аппаратом я проследила лично, чтоб чего доброго не шарахнули о перила на повороте.

Алексей рухнул в кресло, он тяжело дышал, хватая ртом воздух, лицо посерело, он тер грудь, чуть не стучал в нее, как будто умоляя впустить. Ох, убьют они меня, простонал он. И укоризненно повернулся ко мне: даже Молотов, сукин сын, не приехал встретить! Да и Сталина не было! Они что о себе воображают?!