Чингиз Айтматов - На солнечной стороне [Сборник рассказов советских и болгарских писателей]

— Если со мной что-нибудь случится, кто станет заботиться о моих детях?

Он начинает снимать резиновые тапки. Каждый из нас, вероятно, видит, как он возвращается в теплый барак, чтобы лечь и отдыхать до вечера. Мы слышим, как шелестят его влажные брючины. Но мы не видим, как он пошел по дороге, потому что работаем спиной к заводу, мы видим перед собой только полотно будущей дороги.

— Не надо было отпускать этого хлюпика, — говорит рабочий, выкладывающий бордюр.

— Не надо так, Рангел! — Иван Кравка с упреком смотрит на него. — У человека ревматизм. С каждым это может случиться, надо быть добрее.

— Только у него ревматизм? Может, его у меня нет? — качает головой Рангел. — Прошлым летом мы хотели выгнать его из бригады, тогда он стал о детях говорить, о своей жене, у которой слабое сердце. Разве только у нее слабое сердце? И у него одного ревматизм?

Конечно, не только у него одного ревматизм. Я это прекрасно знаю, хотя работаю на дороге всего несколько месяцев. Это нетрудно понять, достаточно посмотреть на то, как люди распрямляют спины, как поднимаются с песка.

Солнце пригревало все сильнее, и мрачное настроение начало улетучиваться. Солнце сушит одежду, солнце согревает людей.

Дуга за дугой… Дуга за дугой…

До нас долетает песня, и мы ищем глазами певцов, не прекращая работы. Через леваду идут дети. У них через плечо перекинуты ружья — ракитовые прутья, из лыка они сделали себе ремни. И их песня, и их шаг нестройны. Сзади всех шагает совсем маленький мальчуган, но и у него ружье, и он пытается маршировать. Он все больше и больше отстает. Бык стоит и тоже смотрит на ребят.

Мальчуган, который идет последним, снимает с плеча ружье-прут, садится на него верхом, теперь это конь, и спешит догнать остальных. Одно дело — идти пешком, совсем другое — ехать верхом!

Неожиданно бык бросается к мальчишкам. Они бросаются наутек, побросав свои ружья.

— Бегите! Бегите! — кричат рабочие, хотя дети и так бегут.

Мальчуган на деревянном коне совсем отстал. Ракитовый прут не помогает ему больше. Его лицо искажено ужасом. Мы онемели — ясно, что он не сможет убежать. Бык уже настигает его, он нагнул свою страшную голову, мокрые от дождя рога блестят, как сабли.

Мальчуган оборачивается, сжимая своего коня. Ему не надо этого делать, он теряет драгоценное время, нужно только бежать. Мальчуган спотыкается и падает в траву. Случилось страшное, непоправимое…

И тут случается непредвиденное. Мальчуган начинает визжать. Он плачет и визжит так громко, что, кажется, земля сотрясается. Никогда мне не приходилось слышать ничего подобного, я даже не предполагал, что человеческое горло способно исторгать такие звуки.

Это нечто потрясающее.

Бык внезапно останавливается. Его налитые кровью глаза смотрят угрожающе. Он тяжело дышит. Он стучит копытом о землю, поворачивает к нам голову, но тотчас же занимает прежнюю позу и смотрит на ребенка, который бьется на земле и кричит во все горло.

Может быть, быка испугал крик ребенка? Или умерил его ярость? Нет, его озадачил этот крик. Он не походил на крик пастуха, загоняющего быков в загон. Мы видели, как бык делает круг, нервно бьет о землю копытами, как опять сверлит взглядом мальчугана.

Дорожник, который закрыл лицо руками, уже бежит к нему с лопатой. Мы устремляемся следом за ним. Он берет ребенка на руки, а мы преграждаем своими телами путь быку. Животное стоит, как бронзовая статуя, перед нами — вряд ли его устрашат наши лопаты. Но он смотрит не на нас, а на рабочего с ребенком на руках. Мальчуган продолжает реветь, хотя и не так громко.

Когда мы достигаем шоссе, бык все еще смотрит не на нас — удивленно и задумчиво.

Ребенка душат спазмы, он едва дышит. Иван Кравка плещет ему водой в лицо.

— Повезло мальчугану! — говорит он, пытаясь улыбнуться, но нижняя губа у него дрожит и улыбки не получается.

— Хорошо, что он завизжал, — произносит дорожник, который первым подбежал с лопатой к ребенку.

Когда мы снова принимаемся за работу, стоя на коленях в пропитанном водой песке, Иван Кравка говорит:

— Мой сын, когда я его шлепну, сейчас же начинает реветь. При виде его слез я опускаю руки, не решаюсь его снова шлепнуть. У меня перехватывает дыхание от его рева.

— А мой начинает реветь еще до того, как я его ударю. И хотя я знаю, что он хитрит, не могу его стукнуть, — отзывается дорожник, укладывающий бордюр.

Я укладываю свою гранитную дугу и думаю о силе детского плача, единственного оружия детей против гнева взрослых. Я был целиком на стороне детей — доверчивых, хитрых и беззащитных. Я спрашиваю себя, осталось ли в нас что-нибудь от этого оружия?