Чингиз Айтматов: На солнечной стороне [Сборник рассказов советских и болгарских писателей]

Илья бросил трубку и побежал к ковшам. Трубка висела, вздрагивая, крутясь на шнуре, и что-то долго трещало в ней и шелестело.

Илья понял: единственное — это отцепить паровоз и гнать его в депо, привезти оттуда стоящие на ремонте ковши.

Илья побежал к ковшам — чугун хлюпал, приближаясь к краю. Но паровоза не было.

— Где паровоз? — бросился он к Глобе.

Глоба взглянул вниз, снял шапку, вытер лицо, сказал глухо:

— Полещук угнал. Понял, чем здесь пахнет, — ну и угнал.

Дутье прекратили. В домне слышалось грозное ворчание. Показывая обожженные руки, Глоба сказал:

— Вручную забивать пробовал — не вышло.

Илья подошел к доменщикам, смотревшим на него с надеждой, спросил:

— Так что же, товарищи, будем выпускать на литейный двор, в скраб, другого выхода нет.

Доменщики знали, как будет рвать чугун на мокром литейном дворе, какой огненной картечью будут разлетаться во все стороны брызги чугуна. Они знали, как высоко могут взлетать взъерошенные чугунные глыбы в воздух от соприкосновения с водой.

Но выхода действительно не было.

И люди встали по своим местам.

Но вдруг все услышали клубящееся, воркующее пение гудка паровоза…

И все невольно остановились и повернули головы.

Черный паровоз мчался по путям, толкая вперед себя огромный грушевидный ковш-термос типа клинга с большим объемом, но маленьким входным отверстием.

Поймать чугунную струю с ходу в этот ковш была почти невозможно.

Струя чугуна, не попав в отверстие, ударившись о плечи ковша, будет бить сжигающим фонтаном. Машинист должен сразу суметь точно установить ковш — или чугун хлынет на будку, прожжет ее, и тогда конец машинисту.

Обычно эти ковши долго и тщательно устанавливают для наполнения перед пустым желобом.

Кроме того, нужно было сдвинуть два переполненных ковша так, чтобы не расплескать чугуна. Чугун, попав на рельсы, застынет на них, заварит скаты, и паровоз окажется прикованным под падающей струей металла.

Дождь громко шуршал.

Паровозный фонарь выхватывал из тьмы две косые полосы из толстых дождевых струй.

Все остальное было погружено в черноту.

Даже над шлаковой горой не было привычного багряного отблеска.

Паровоз не замедлял хода. Дождевые струи ударялись о него, разбиваясь в пыль. Паровоз, зажатыми в колодки тормозов колесами скользя по рельсам, толкнул ковши. Выплеснувшийся чугун, упав на землю, громко взорвавшись, ударил в упор чугунными брызгами.

В треске, в грохоте, в клубах рвущегося горячего пара скрылось все.

Оранжевая толстая кривая струя чугуна, казалось, висела в этом мраке.

Потом вдруг чугун взметнулся вверх косым высоким светящимся крылом.

Это струя чугуна упала на плечо котла-термоса.

Куски подброшенного вверх чугуна, падая, с грохотом ударялись о паровоз.

На секунду мелькнуло в окне паровоза искаженное лицо Полещука.

И вдруг все померкло. Послышалось тяжелое, чавкающее падение чугунной струи в ковш.

Прибитый дождем пар медленно рассеивался.

Снова появились белые столбы паровозных огней и в них — дрожащие косые струи воды.

Чугун потрескивал, стрелял от попадавших в канаву дождевых капель, но тяжко и верно лился в узкое горло ковша.

На подножке паровоза стоял Полещук. Лицо его было бледно, плечи подняты, шея замотана масленой тряпкой.

Илья спустился к Полещуку и, протягивая руку, сказал:

— Спасибо!

Полещук поежился и сказал:

— Не за что.

Глоба тоже хотел подойти к Полещуку, но, махнув рукой, поднялся на паровоз и стал очищать его кожух от налипших, впившихся в металл чугунных лепешек. Потом, усевшись верхом на котле паровоза, повернувшись, он спросил Полещука:

— На радостях, Федор Феоктистыч, позволь подудеть?

И, протянув руку к рычагу, надавил его.

Мужественный голос гудка наполнил ночь своим пением.

Розовый рассвет размывал грязное небо.

Над разливочной машиной стояло яркое зарево.

С глухим грохотом падали свежеиспеченные чугунные батоны в железнодорожные платформы, приседавшие под их тяжестью. Воздух колебался от тающего тепла прозрачными струями.

Полещук, высунувшись из окна паровозной будки, глядел на домну.

Закованная в железные доспехи, она возвышалась в небо башней.

Оранжевые облака теплились над ней.

Внизу, возле паровоза, стоял машинист Терещенко. Подняв голову, он говорил Полещуку смирным голосом:

— Выходит, мне очки не на глаза, а на голову надеть нужно.

И, оглянувшись на ковш, склонившийся над конвейером разливочной, он увидел, как из оттянутой губы его стекал чугун великолепного синего цвета.