Владимир Максимов - Живая душа

Помню, как я танцевал с какой-то красивой женщиной «бальзаковского возраста» очень медленный танец, и меня вдруг начало мутить от запаха ее изысканных духов и губной помады.

Дотанцевали ли мы танец до конца, я не помню…

Точно знаю только, что значительную часть времени я простоял на мягком коврике, в ванной комнате, на коленях перед розовым унитазом, держась руками за его края, и меня долго и нещадно, до икоты, до колик в животе, рвало, словно из меня выходила вся мерзость, накопленная мною не только за прошлый год, но и за всю мою предыдущую жизнь.

И столько дряни, скопившейся во мне за столь короткую жизнь, я даже, честно говоря, и предположить не мог. Её, этой пакости, изрыгаемой из меня, я думаю, вполне могло хватить даже на очень долгую жизнь…

Потом, уже умытый и притихший, в огромной прихожей, куда меня, «как одноклассника дочери», вышла проводить Бетина мать, где-то в углу среди вороха шуб и пальто я пытался ее целовать, пораженный ее свежестью и красотой: в шею, в щеку, в губы…

Не помню, правда, насколько успешно закончились мои попытки. А вот ее разливистый смех над моими донжуанскими попытками помню отчетливо.

Домой я возвращался совершенно очищенный, в прямом и переносном смысле, по абсолютно пустынному, «мертвому» городу, как-то странно и тускло освещенному первым январским утром уже следующего года…

«Вот и январь накатил, налетел, бешеный, как электричка», – с грустью подумал я.

По сквозным и тихим улицам, втыкающимся в городскую площадь с елкой посредине, ветер, тихо шурша ими, гнал прочь обертки от конфет и конфетти, обрывки серпантинных цветных лент…

И этот разноцветный «снег» из конфетти был совсем не грустным, а, напротив, каким-то озорным.

На площади валялись разорванные маски, бутылки из-под шампанского, раздавленные бумажные и пластиковые стаканчики… Разноцветный карнавальный хлам.

Безвременье, которое зелеными точками высвечивали на этой площади электронные часы, когда пробило полночь и на их темном табло светились только четыре зеленых нуля, кончилось…

Теперь они показывали: 09.11. А через мгновение – на том же месте: – 18 °C.

Проходя мимо Бетиного дома, я взглянул на плотно зашторенное окно их «залы» и – на окно на первом этаже, где я видел в прошлом году – десять часов назад – красивую девушку и ее друга.

На оконном стекле, чуть ниже форточки, где задремучились морозные причудливые леса, протаянное, видимо, дыханием или прикосновением теплого пальца к ним, красовалось нарисованное сердце, пронзенное стрелой и, чуть пониже, – буквы «Я Т.Л.». А на подоконнике так и осталась стоять недопитая бутылка вина и два высоких стеклянных бокала.

Я грустно улыбнулся, потому что очень хорошо знал этот немудреный шифр, поскольку сам не раз пользовался им. И – не далее как вчера, но уже в прошлом… году, я произнес эти слова, но только полностью, еще до нашей ссоры с Таней, когда помогал ей накрывать на стол и никого из наших друзей еще не было. «Бета, я тебя люблю…»

Сейчас я произнес иное.

– Всем общий привет! – сказал я не то воображаемой девушке с парнем с первого этажа, не то своим неизвестно где прикорнувшим – а может и нет – в это время одноклассникам и низко поклонился, широко разведя в стороны руки, в одной из которых держал сейчас свою шапку.

В это время я до противности реально ощутил себя действительно клоуном, стоящим в центре ярко освещенной арены, но все-таки закончил, по инерции скорее:

– Я пошел домой, баиньки…

Утро первого дня года выдалось довольно мутное.

И на душе у меня снова сделалось муторно, как будто бы что-то единственное и очень хорошее, что было в моей жизни, исчезло навсегда.

В размытом сероватом свете все еще кружил прошлогодний снежок. Он пах свежо, морозно, яблочно, как Бетина щека, когда я прикасался к ней губами…

Я писал этот рассказ на берегу изумительно красивого, какого-то изумрудного залива с прекрасными высокими прямыми соснами по его берегам, где мы отдыхали с женой и сынишкой и наша лодка, доставившая нас на этот остров и теперь привязанная к ивовым ветвям, покачивалась на волнах, превращавших, после того как волна плавно набегала на берег, желтый песок в темно-серый…

И почему-то этот контраст желтого и темно-серого песка напоминал об осени.

«Отчего душе моей сродни пасмурные дни. Отчего люблю песок сыпучий с темною полоской у воды. Запах торфа. Дождевые тучи. В дюнах цапли тонкие следы».

Жена загорала на желтом песке, прикрыв от солнца широкими полями соломенной шляпы лицо.