Владимир Максимов - Живая душа

Незаметно к окнам веранды, с обратной стороны, подкрались сумерки. И вдруг (это случилось так нежданно) мы увидели, как на поляне, точно большой светлячок, каким-то нереальным, синевато-звёздным светом зажёгся фонарь.

– За это стоит выпить! – воскликнул Виктор, наполняя Натальин и Нинин стаканчики «рябиновкой».

– Да уж! – поддержал его я, наполнив и наши рюмки.

– Ну, за науку! – произнесла тост Наталья, приподняв свой стаканчик.

– Да будет свет! – вставила Нина.

– За «солнечный ветер»! – добавил Виктор.

Мы чокнулись и дружно выпили, неизвестно отчего – от дружеского ли застолья, от баньки ли или от нечаянного света на полянке за окном, – ещё больше развеселившись.

– Ну, что я говорила! – победоносно произнесла Наталья.

Среди ночи я потихоньку, чтоб не разбудить её, встал с постели – попить воды. Приоткрыв шторку окна, увидел, что фонарь не светит. Зато по всему небу блистают мириады звёзд! А на другом берегу Байкала жёлтыми россыпями сверкают огни двух городов: Слюдянки и Байкальска.

«Что и требовалось доказать, – без злорадства, и даже с неким сожалением, подумал я о фонаре, снова забираясь под одеяло. – Да, если бы Наталья занималась не наукой, а, скажем, коммерцией – она бы наверняка из ста начатых ею мероприятий в двухстах, как минимум, (то есть в одном деле по нескольку раз) потерпела б неудачу».

А потом как-то незаметно кончилось лето… Минул сентябрь – в своём чудесном лоскутном наряде, с тёплой солнечной погодой, которая обычно и бывает на Байкале в это время.

Гостей приезжало уже не так много, как летом, когда порою мы не знали, где всех разместить. И потому кому-то из вновь прибывших приходилось ночевать в большой шатровой, голубого цвета, восьмиместной палатке, поставленной на всякий случай всё на той же полянке. Невдалеке от выложенного, по кругу, плоскими природными камнями очага, в углях которого мы частенько пекли вечерами картошку, сидя рядом с огнём на раскладных стульчиках или готовили мясо. В нескольких шагах от очага стоял теперь на своей единственной ноге, как оловянный солдатик из сказки Андерсена, ещё и фонарь, к существованию которого все быстро привыкли и которого почти уже не замечали…

И когда я как-то пасмурным и серым днём убирал из очага в ведро весь пепел нынешнего лета, вспомнив, как весело и многолюдно бывало здесь ещё совсем недавно – сколько смеха звучало у костра и вокруг него, – мне стало вдруг так нестерпимо грустно. И от того, что всё уже прошло, и от того, что я теперь здесь был совсем один, наверное, именно тогда и пришла мне в голову мысль написать рассказ об одиночестве… Продолжая складывать пепел уже во второе ведро, я вспоминал людей, сидевших здесь, у живого огня, и вечерами и днём…

Припомнился приезд из Японии на несколько дней профессора Вада-сана с сыном.

Журналист из Варшавы, с переводчицей, приезжал уже в конце сентября… На даче я уже остался один, подчищая какие-то свои «летние хвосты». Янек взял у меня интервью и для польского радио, и для какой-то газеты прямо у костра, записывая на диктофон заодно и неспешное приятное потрескивание горящих поленьев и своеобразный шум пламени – то погуживающего от низового прохладного осеннего ветра, то умолкающего на какие-то мгновения.

Жаль, что он не мог зафиксировать на свой миниатюрный диктофон ещё и какую-то мягкую темноту, сгустившуюся вокруг костра, и шатёр звёздного неба с таинственно мерцающими огромными звёздами, усеявшими всё вокруг и словно обнимающего и нас, и наш одинокий костерок.

Высыпав в компостную яму в дальнем углу немаленького нашего участка золу, я подумал: не убрать ли мне заодно и фонарь? Но потом отчего-то раздумал. А может, просто забыл, занявшись дровами, которые перетаскивал из подсобного помещения под домом в ларь на веранде, будто предчувствуя, что вот-вот нагрянет непогода и на улицу без особой надобности выходить не захочется.

Предчувствие меня не обмануло. Уже на следующий день зарядил нудный дождь, смыв оставшиеся в низинках «лоскутки» снега. К тому же дождь сопровождался ещё и холодным ветром, который иногда пробрасывал пригоршнями нового снега.

Стало холодно, хмуро, тоскливо. И порой начинало казаться, что солнце вообще позабыло о нас. И людскому племени не суждено уж больше ни видеть его, ни ощущать тепла его лучей, таких приятных, ласковых, как руки матери…

Я с горькой усмешкой припомнил, как в конце сентября – начале октября наслаждался тёплыми деньками и одиночеством… Теперь же оно начинало меня тяготить.