Питер Уэйр - Безумие Дэниела ОХолигена

К. К. Сук тряс головой, как будто вновь хотел обрести чувства. Он свалился в кресло, театрально вытер лоб, выдернул из внутреннего кармана своей «тройки» пачку «Мальборо» с фильтром и достал губами сигарету. Черепаховая зажигалка выскользнула из кармашка для часов, мелькнула в пальцах правой руки, замерла и вспыхнула тонким пламенем. К. К. вдохнул, захлопнул крышечку зажигалки, перебросил ее сквозь пальцы обратно в кармашек и пустил длинную успокаивающую струю дыма.

— Уф. Ного луще, Дан. — Он подтолкнул очки к переносице. Дэниел смотрел на него с интересом. Он никогда прежде не видел К. К. Сука так близко, хотя знал всегда прекрасно одетого и неустанно благодушного корейца долгие годы. К. К. Сук был почти миниатюрой, и, глядя на него, в голову сами собой приходили слова «совершенная форма».

— Чем могу быть полезен, мистер Сук?

— О'кей. Я рямо делу, — К. К. так свирепо затянулся сигаретой, что его лицо свернулось вокруг нее, не считая глаз, скосившихся и увеличившихся от давления, созданного дыхательной системой. Казалось, он вот-вот взорвется, но вдруг дым вырвался из его изящно устроенных ноздрей с такой силой, что Дэниел не удивился бы, если бы К. К. умчался сквозь потолок. Затяжка настолько утешила или обессилила мистера Сука, что он немедленно успокоился и приступил к делу.

— Могу я робывать этот литератур курс, Дан?

— Если можно, мистер Сук, не называйте меня Дан.

— А-а. Некарасо имя — лано, — посочувствовал К. К., — не очень нравится, да? — Он взвизгнул от смеха и стряхнул пепел на пол.

— Вы хотите сказать, что желаете прослушать курс по средневековой английской литературе?

— Да. Получил «неуд» все редметы в ниверситете, все-все. Инженер, наук, математ, образаван, м-м-м, скуство… — Отмечая эту литанию неудач своими детскими пальцами, К. К. Сук не сводил с Дэниела исполненных грусти и надежды глаз. — Если у меня нет курс, тода мне — обратно Сеул. Литератур курс — меня еще не сключили. О'кей?

— А почему вы провалили остальные курсы?

— Гаорят «слабы глиский».

— Но если у вас «слабый английский», разумно ли вам поступать на литературный курс?

— Мой друк Ричит О'Браем гаори: это стары глиский. Не звучит, как сичас?

— Это правда.

— Мой глиский, тоже не звучит как сичас! Может, я буду очень карашо в стары глиский?

Дэниел с сомнением посмотрел на искрометного корейца. В лучшие времена он нашел бы смехотворной саму идею принять его, но при нынешнем кризисе лучше с отказом не спешить.

— Я расскажу вам, вкратце, что входит в мой курс, и, если он покажется вам интересным, подумаю, можно ли вас принять. Это справедливо?

— Абсолют, Дан, — одобрил К. К. Сук. Он погасил сигарету и подвинул стул поближе.

Доктор Барт Манганиз вышел на жаркую площадь той ковыляющей походкой, с которой свиноподобные люди передвигаются по важному делу. Б о льшая часть того, что он скажет О'Холигену, как он это скажет, давление и удар с поворотом были ему очевидны; не отрепетированы, а просто всегда находились на месте. Лето, яркий солнечный день были единственным элементом, который он рад был бы изменить, ибо предпочитал, чтобы грязное дело, которое он называл «ударом по башке», совершалось в середине зимы, когда городская погода определяется леденящим дождем, целый день поливающим из суицидных небес. Его любимым временем суток был ранний вечер, когда невнятный туман скатывается с западных холмов и ядовитым газом сползает на кампус. Зимой «Золотой Запад» темнел примерно к четырем, и редкие фигуры на Центральной площади тихо перемещались сквозь мрак, словно призраки из студенческого прошлого. Влага холодным потом сочилась из стен и струилась из окон. Ректор установил, что в дождливый зимний день сотрудники чаще пребывают в депрессии и потому их легче запугать. Преподаватели факультета искусств, угрюмые и в лучшие времена, становились в плохую зимнюю погоду такими, что готовы были признать и принять что угодно. Удивительная чувствительность! Несмотря на жару, ректора передернуло: ему представилось, что фатальная чувствительность к чему угодно могла бы стать его профессиональной особенностью.

Раздумья ректора прервались у кабинета Дэниела О'Холигена. Стандартная табличка с именем, как на других дверях, отсутствовала. Дэниел расстался с ней после адресованной Административно-хозяйственному комитету официальной докладной записки о том, что он возражает против ее дизайна, цвета и шрифта, равно как и против расположения шурупов и угла скоса краев таблички. Вместо нее на двери красовалась рукописная картонка, на которой скорее всего значилось: «Средневековая литература». Картонка была неправильной формы и довольно грязная. Похоже, она выдержала атаку кавалерии. Над ней был приколот клочок бумаги, возвещающий: «Не горюй, не удивляйся — все прекрасно под луной». Завершающим украшением служил ужасный оттиск из «Книги мучеников» Фокса под названием «Удушение блаженной Агнессы из Пьемонта», явно раскрашенный ребенком! Карандаши были щедро использованы для гневных штрихов, не имеющих явного отношения к страшной сцене, не считая разве что бордового лица блаженной Агнессы, вполне уместного для ее последней конвульсии. Имя и возраст небрежного раскрасчика были обозначены в углу листа: «Винсам Фец, пачти пять лет». Доктор Манганиз дважды стукнул в дверь костяшками пальцев.