Питер Уэйр - Безумие Дэниела ОХолигена

Промчавшись несколько миль, Дэниел стал ощущать безмятежную отчужденность, рожденную ритмично-стремительным движением «Триумфа» [6] Старая английская марка мотоцикла. и настолько усиленную грозовой мощью, что его дух восстал, отделившись от тела в седле, и, покинув механических фурий Могучего Мотора, вознесся к грохочущим в горнем концерте стихиям. На скорости Могучий Мотор всегда был его милым проводником на самую высокую галерею театра рококо, где, окутанный темнотой, Дэниел мог наблюдать себя, странствующего по сцене жизни и, невзирая на проклятия и насмешки партера, произносящего свой скучный монолог. Пятидесятникам уже были указаны их места в первом ряду на воскресный утренник. За ними, рассыпанные по зрительному залу, сотрудники «Золотого Запада» приветствовали его представление с обычным для них безразличием. Только Алисон, Ларио и Уинсом, сидевшие рядышком в конце зала, принимались иногда аплодировать в те редкие моменты, когда Дэниел исполнял жест или фразу почти правильно или когда какой-нибудь его возвышенный порыв вспархивал со сцены в их направлении.

Его великим и единственным утешением было то, что человек на сцене находится недалеко от кулис и вскоре ему предстоит удалиться. Об этом у него было легкое, но настойчивое предчувствие; о спуске под сцену через люки и тоннели; о неизбывном снижении на стальном тросе, шелестящем по черным, блестящим от смазки блокам; о невесомом, все ускоряющемся падении, переносящем его в наводнение бурной ртутной реки — стремительного потока жидкомерцающего серебра, низвергающегося сквозь курящуюся темноту подземных коллекторов, обрамленных изогнутыми артериями изолированных труб, паровыми отдушинами, клапанами и башнями лесов, где люди в серебристой форме и защитных очках сгибаются среди трубопроводов в искрах сварочных аппаратов; о потере сознания в тот миг, когда серебряная река падает в пустоту и разбивается в брызги, до которых можно дотронуться, паря вниз к широкому черному морю в воображаемом центре земли, где, наконец, — покой и ртутные глобусы, плывущие к черной поверхности моря, горят, словно звезды в зимних небесах.

И вот он просыпается в детской кроватке, худенький ребенок, приговоренный астмой к долгим часам неподвижности, — мальчишка Дэниел, белокожий, рыжеволосый, с неглубоким и затрудненным дыханием. Но в своем деятельном уме ребенок уже строит города грез и бродит по их прекрасным улицам, создавая и изменяя этот мир, пока он не станет куда как более совершенным.

Декорации меняются: появляется школа, где попечительство монашек и священников усиливает его предпочтение воображаемых миров тому, в который он физически вставлен. Он научился выживать: для хрупкого ребенка, спеленутого смирительной рубашкой астмы, забавой было острословие, пока он не открыл, как распределять дыхание, и не разразился внезапно буйным сосредоточенным актом возмездия. За десять секунд он сумел причинить немало ущерба. Последующее лежание под кислородным тентом, накаченным эпинефрином, его совершенно не беспокоило, ибо успокоительные лекарства приносили с собой призраков, волшебников, болтунов и утраченные ландшафты, где они все вместе играли, пока доктор не дозывался его наконец.

В подростковые годы Дэниел испытывал свою фантазию на людях, обтягивал обыденность жизни щедрыми вымыслами и элегантной ложью, свободно притороченными к реальности. К своему изумлению, он обнаружил, что убедить можно кого угодно и практически в чем угодно. Истории его жизни, ущемленного дитяти, рожденного без легких, почек, а иногда и без крови, доводили слушателей до слез и крайне смущали родителей. То, что он без малейшего труда сочинял и чрезвычайно убедительно преподносил свои измышления, мальчик принял за несомненный, дарованный свыше талант, налагающий моральную ответственность, но и непреодолимый зуд поскорее употребить его заново. Так поют соловьи, так воруют сороки. Но в мире, управляемом посредственностью и истощенным разумом, принявшими свою ограниченность вознесением ее, продвижением «фактов», «правды» и «реального мира» и поношением тех, кто способен думать в более замечательных и образных измерениях, понадобилось совсем немного времени, чтобы наказать Дэниела за обман.

Родители дарили ему книжки, кишащие фактами: энциклопедии естественной истории и науки, словари, лексиконы, биографии и технические описания, дневники путешествий, таблицы, каталоги и брошюры, но все это лишь убеждало Дэниела в том, что факты скучны и предсказуемы и что всякая правда — не более чем преобладающий вымысел своего времени. У нее есть срок, от зачатия Лютером, Леонардо или Лениным, тот или иной период эксплуатации и неизбежная смерть, когда последний обезумевший сторонник не в состоянии уже служить опорой для тех лохмотьев, в которые она превратилась. Дэниел видел, как множество таких «фактов», вроде вращения Земли вокруг Солнца, не однажды проходили цикл от догмы до ереси, и догадывался о том, что и другие «факты», как, например, подозрение ученых-аэродинамиков о том, что пчела не способна летать, только дожидаются своего часа. Поэтому он все чаще обращался к вымыслу, в котором обнаружил вовсе не освобождение от реальности и не ее практическое воплощение, а доказательство существования мира иного, из которого поэмы, истории и пьесы — лишь короткие послания, полууслышанные и едва различимые фантомные боли в отсутствующих конечностях, воспоминания о том, что однажды было и, возможно, будет опять. Вот куда он стремился, вот куда покупало билет воображение; по мере учащения наказаний и подтверждения неизлечимости его астмы юный Дэниел удалялся все дальше и дальше в себя и в свои грезы.