Людмила Штерн - По месту жительства

— Почему ваш муж такой грустный? — шепотом спросила я, когда Лева ушел в свою мастерскую.

— Не грустный он, а трагический. Его, знаете ли, гнетет несовершенство мира, — ответила Вера, заливаясь звонким смехом.

Лева Городецкий начал заниматься живописью совсем недавно. До этого он окончил с отличием военномеханический институт. Друзья утверждали, что Лева был толковым инженером. Вдруг он бросил перспективное место в каком-то «ящике» и начал писать. Переболев ташизмом, абстракционизмом, он последнее время стал писать иконы. На жизнь зарабатывал от случая к случаю, — то грузчиком в трансагентстве, то могильщиком, то кочегаром.

Вскоре мы очень подружились, и я «облагодетельствовала» Веру, приобщив ее к нашей научной группе. Она заметно выделялась на тусклом кафедральном фоне. В разодранной детской шубке и сбитой на бок ушанке, она влетала на кафедру и тотчас повсюду раздавались взрывы ее хохота.

— И чего это она такая веселая? — шипела Сузи. — У нее, кажется, муж еврей.

— Это что ж, несчастье, по-твоему? — вспыхивало в Риве национальное самосознание. Она поджимала губы и целых два дня не разговаривала с подругой. Сусанна мирилась первая.

— Брось дуться, Ривка, — странная какая! Мы же тебя за свою считаем.

Помню первое столкновение Веры с шефом. Леонов, прослышав, что Верин муж неофициальный художник, демонстративно дал понять, что считает такие занятия пустяковыми и зряшными.

— А почему, собственно говоря, Вера Федоровна, ваш супруг не работает по специальности? — со свойственной ему деликатностью спросил Леонов. — Государство затратило большие средства на его обучение.

— Не интересует это его, Алексей Николаевич, — доверительно начала Вера. — Он занят настоящим творчеством.

— А что же он творит, позвольте спросить? — съязвил Леонов.

— Сейчас он пишет Троицу, — с гордостью ответила Вера.

Шеф так и сел.

— Хорошенькое дело! Это же очень религиозная тематика!

— Очень религиозная, — с готовностью подтвердила Городецкая.

После этих слов Леонов, по выражению Алеши Бондарчука, — заглох и выпал в осадок.

Вера открыла для меня самиздат. Однажды она притащила на кафедру папку. Шеф был в Москве, Бондарчук где-то болтался и мы сидели в кабинете вдвоем.

— Левка убьет, если узнает, что я вынесла это из дома, — сказала Вера, — но вечерами, хоть тресни, нет времени читать.

Это был напечатанный на машинке роман Оруэлла «1984», и мы два дня не вылезали из кабинета: не ходили пить кофе и даже на телефонные звонки раздраженно махали руками — нет нас. Так я прочла «Говорит Москва», «Мы» и «В круге первом». В такие дни сотрудники удивленно пожимали плечами:

— И чего леоновская группа так надрывается, работает без перерыва?

…Однако я, кажется, отвлеклась от поисков стукача. В общем, это может быть кто угодно, только не Вера. Но кто же все-таки?

Этот вопрос, наверно, тридцать лет назад задавал себе мой отец. Осень 1941 года. Мне еще нет четырех лет. Мы с мамой на Урале под Молотовом (ныне Пермь), в деревне Черная, куда эвакуирован детский лагерь Союза писателей из блокадного Ленинграда. Мама работает уборщицей в нашем интернате.

Отец остался в Ленинграде. Его не взяли на фронт из-за врожденного порока сердца и близорукости минус пятнадцать, хотя в первый же день войны он добровольцем явился на призывной пункт.

Мой отец был специалистом по истории государства и права. По заданию обкома он начал работать в Публичке, — спасал и прятал рукописи и различные издания из спецхрана и отдела редкой книги. Каждое утро отец шел пешком с улицы Марата до Публичной библиотеки через Пять Углов, Чернышев переулок, Цепной мост, мимо бывшей 6-й гимназии цесаревича Алексея, которую мой отец окончил с отличием, потом по улице Росси, на минуту останавливаясь перед хореографическим училищем… («Там прошли лучшие вечера моей жизни в ожидании то Валечки, то Танечки», — смеялся отец), и, обогнув слева Александринский театр, отец входил в служебный вход Публички.

В час дня он поднимался из спецхрана в буфет, — там господствовала Нюра. Водрузив на керосинку огромный чайник, она потчевала сотрудников кипятком, иногда с примесью чая. Отец знал ее давно. Двенадцатилетней девчушкой она приходила после школы к своей маме-буфетчице и, сидя в уголочке, готовила уроки. Когда ее мать умерла от неудачной операции аппендицита, Нюра стала работать в буфете. Все ее любили, баловали, дарили фильдеперсовые чулки, пудру, покупали у нее и ей же преподносили шоколад. Как-то перед войной случилась забавная история — Нюра потеряла деньги. Возвращаясь после работы в день получки, она заглянула к одной подружке, к другой, была в кино, а когда пришла домой — оказалось, что кошелька с деньгами нет.