Людмила Штерн - По месту жительства

На другой день об этом знала вся Публичка. Стоя за прилавком, заплаканная Нюра сто раз повторяла сотрудникам трагическую историю. Вдруг кто-то вошел в буфет, радостно улыбаясь:

— Нюрочка, вот на лестнице нашел деньги, верно, вы свою зарплату обронили…

Через минуту другой:

— Нюрочка, у кассы на полу валялись свернутые бумажки, — это вы, растяпа, потеряли…

И так девять раз. К концу дня Нюра, обалдев от количества свалившихся на нее денег, каждого вошедшего в буфет встречала истошным криком: «Не носите мне больше мою зарплату!»

Итак, осенним днем 1941 года отец заглянул к Нюре попить кипятку. Кроме Нюры в буфете была только Фаина Израилевна Дробман, историк, старая большевичка, стариннейшая приятельница моего отца. Он знал ее много лет, уважал за глубокие знания, добрый и мягкий характер. Нюра налила им что-то вроде чая, и в это время радио передало очередное сообщение Информбюро: «Советские войска оставили город Орел».

— Господи, — сказал мой отец, — вместо того, чтобы целоваться с Гитлером и красоваться с Риббентропом на первых страницах газет, — вооружались бы лучше!

Наутро к Публичке подъехал «Черный ворон» и его увезли. Прямо из спецхрана. Первую блокадную зиму отец провел во внутренней тюрьме Большого дома.

На допросах следователь бил его по голове томом «Капитала», — под рукой не было пресс-папье. По счастливой случайности папино дело попало к прокурору Ленинградского военного округа, — он учился у отца, был способным студентом и окончил юридический институт за два года до войны. Одной его резолюции было достаточно, и через десять месяцев отец оказался на свободе, в госпитале — у него была крайняя степень дистрофии.

Потом по Ладожскому озеру его вывезли «на материк», и он приехал к нам в Молотов, где стал преподавать… историю советского государства и права. В июле 1944 года мы вернулись в Ленинград.

Нюра умерла от голода в сорок втором, упала прямо на тротуаре. А Фаина Израилевна войну пережила. Искореженная полиартритом, с двумя пустыми бутылками из-под кефира, — такой мы встретили ее на улице Рубинштейна спустя лет пять после войны. Она сразу узнала отца, страшно обрадовалась и заплакала. Мы стали навещать ее, приносили продукты. Она жила в крошечной комнатенке за кухней, затравленная «гегемонами», освобождению которых посвятила свои юные годы.

— Па, ну, а может быть, что «стукнула» Фаина? — сотни раз повторяла я.

— Исключено, — упрямо тряс головой отец.

— Значит, Нюра?

— Это невозможно, — отец снимал очки и сильно тер ладонью глаза. — Я помню ее девчонкой.

— Но все-таки, папа, это был кто-то из них двоих!

— Наверно… — нехотя отвечал отец, — но я предпочитаю умереть в неведении.

За стеной, как оглашенный, заверещал будильник, раздались бодрые звуки радиозарядки.

— Нина, ты собираешься сегодня на работу? — этим риторическим вопросом мама будила меня каждое утро. Я открыла форточку, — острая, холодная струя ворвалась в комнату. А за окном было по-прежнему темно, и ничто, казалось, не предвещало рассвета.

Славки не было на кафедре еще два дня. Наконец, он явился, заглянул в электронку и молча поманил меня пальцем. Мы вышли в заснеженный университетский двор.

— Поздравь, вчера у меня был обыск, — то ли радостно, то ли хвастливо сказал он.

В восемь утра, когда Слава с Ириной пили кофе, раздался звонок. Ирина пошла открывать, крича по дороге: «Кто там в такую рань?»

— Телеграмма, — раздался за дверью женский голос.

Ирина открыла, и немедленно в щель просунулась нога в синих галифе и черном сапоге, как бы предотвращая возможное Ирино сопротивление. Оттесняя ее к стене, в квартиру ввалилось пять дюжих мужчин и две тетки из жилконторы, изображающие понятых.

Когда Славка, услышав странный топот, выскочил из кухни, — в малогабаритной их передней стояло семь посторонних человек и прижатая к стене Ира, онемевшая от неожиданности и страха.

— Капитан Ремитько, — представился один из них, помахав перед Славой красным удостоверением. Затем он сунул ему в нос ордер на обыск и, обернувшись к соратникам, велел приступать.

— Вы с супругой должны оставаться здесь и присутствовать, — сказал он.

В это время, разбуженный шумом, Андрюша позвал: «Ма-ма, кто пришел?»

Ира стояла не шевелясь, крик усиливался: «Ну, ма-ма же!»

Ремитько поморщился.

— Вы что, оглохли, гражданка! Успокойте ребенка.

— Это вы мне советуете? — вскинулась Ира, оставаясь в передней.