Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Воспоминания и бодрствование перемежались краткими антрактами горячечных снов, как бы. Ему снится, как он держит путь на север на автобусе цвета собственных выхлопных газов, проезжая одни и те же распотрошенные коттеджи и простор бурного моря, и рыдает. Сон все идет и идет, без всякого финала или приезда, а он лежит в койке, плачет и потеет, застряв во сне. Гейтли резко приходит в себя, когда лбом чувствует прикосновение шершавого язычка – почти как робкий язычок Нимица, маленького котенка военного полицейского, когда у полицейского еще был котенок, до таинственного времени, когда котенок исчез, кухонный измельчитель мусора не работал несколько дней, а похмельный полицейский сидел перед блокнотом за кухонным столом со светловолосой головой в руках, просто сидел так несколько дней, и мама Гейтли ходила бледная как черт знает что и долго не приближалась к кухонной раковине, и убежала в ванную, когда Гейтли наконец спросил, что за дела с измельчителем мусора и где Нимиц. Впрочем, когда Гейтли удается разлепить веки, язык и близко не Нимица. Призрак вернулся, прямо к койке, одетый как и раньше и размазанный по контуру льющимся из коридора с тенью в шляпе светом, и но только теперь с ним еще один призрак, моложе, куда более физически подтянутый и в пидорских велосипедных шортах и американской майке без рукавов, который наклоняется над перилами Гейтли и. сука-блядь, лижет гейтливский лоб шершавым языком, и когда Гейтли рефлекторно бьет мужика по карте – еще ни один мужик не прикасался языком ко лбу Д. У. Гейтли и выжил, – он успевает осознать, что в дыхании призрака нет тепла, или запаха, прежде чем оба призрака исчезают, а голубая раздвоенная молния боли от резкого удара швыряет его обратно на горячую подушку с выгнутой спиной и задушенным трубкой криком, а его глаза закатываются к сизому свету чего-то похожего на сон.

Жар все хуже, и у обрывков снов появляется разобщенный кубистский аспект, который ассоциируется у него с воспоминаниями о детском гриппе. Ему снится, что он смотрит в зеркало и ничего не видит, и пытается протереть зеркало рукавом. Другой сон целиком состоит из синего цвета, тоже яркого, как синяя вода в бассейне. К горлу продолжает подступать неприятный запах. Он одновременно в сумке и держит сумку. Заскакивают и выскакивают посетители, но только не Грозный Фрэнсис и не Джоэль ван Д. Ему снится, что в его палате люди, но сам он не среди них. Ему снится, что он с каким-то очень грустным мальчиком, и они на кладбище выкапывают голову какого-то покойника, и это очень важно, прям важность масштаба Континентальной Катастрофы, и Гейтли копает проворней, но ему чертовски хочется жрать, прям нестерпимо, и он ест обеими руками кукурузные хлопья из огромных экономичных упаковок дешевых снеков, поэтому не может нормально копать, а становится все темнее и темнее, и грустный мальчик пытается кричать на Гейтли, что в голове покойника спрятана важная штука, и чтобы предотвратить Континентальную Катастрофу, нужно откопать голову, пока еще не поздно, – только мальчик шевелит губами, но не издает ни звука, и тут появляется с крылышками и без нижнего белья Джоэль ван Д. и спрашивает, знали ли они его, этого покойника с головой, и Гейтли начинает говорить, что знал его, хотя в глубине души паникует, потому что понятия не имеет, о ком речь, а грустный мальчик тем временем поднимает что-то страшное за волосы и с таким лицом, будто кричит в панике: Слишком Поздно.

Она вышла из дверей Св. Е. и повернула направо на короткую дорогу до Эннета, как за руку у локтя ее схватила абсурдно огромная женщина, ноги в чулках которой были покрыты щетиной, а голова в четыре раза больше самых больших женских голов, какие Джоэль видела за свою жизнь, и сказала, что ей жаль сообщать такие новости, но Джоэль, сама того не зная, находится почти в умопомрачительной опасности.

Смерять взглядом незнакомку Джоэль пришлось долго:

– Я сейчас удивиться должна?

В общем, и но на следующее утро Гейтли и Факельман все еще сидели в факельмановском уголке, с ремнями на руках, красными от расчесов руками и носами, все еще продолжали, употребление, в адском угаре, варили, вмазывались и жрали M & M's, если попадали руками в рот, двигались, как будто глубоко под водой, с болтающимися головами на бессильных шеях, потолок в пустой комнате – небесно-синего цвета и вздувался, а под ним на стене справа от них висел дорогой ТП-экран с рекурсивной замедленной картинкой какой-то жути на повторе, которая нравилась Факельману, – просто серийной съемкой огней от латунных зажигалок, кухонных спичек, запальников, свечей на праздничном торте, церковных свечей, столовых свечей, березовой стружки, бунзеновских горелок и т. д., взятой Факельманом у Кайта, который прямо перед рассветом вышел полностью одетый, отклонил предложение упороться, нервно покашлял и объявил, что ему нужно уехать на пару дней или больше на «абсолютно критическую» и непропускаемую выставку программного обеспечения в другом почтовом индексе, не зная, что Гейтли теперь знал, что он знал, что Факельман труп, и потом попытался неприметно уйти со всем своим железом в руках, в том числе вовсе не портативным DEC, за которым по полу тянулись провода. Затем немного погодя, когда утренний свет желто усилился и Гейтли с Факельманом выругались, что шторы давно сняли и загнали, продолжая сидеть на кортах, варить и ширяться, где-то в 08:30 проснулась Памела Хоффман-Джип, бодро проблевалась, пригладила для рабочего дня волосы муссом, назвала Гейтли «Дорогим» и «Ночным Стражем» и спросила, не сделала ли она вчера чего-нибудь такого, из-за чего сегодня придется перед кем-то объясняться, – такой обычный утренний ритуал в их отношениях, – нарумянилась, выпила стандартный анти-похмельный завтрак 377и наблюдала, как подбородки Гейтли и Факельмана поднимаются и опадают в несколько разных подводных ритмах. Запах ее духов и пастилок с высоким содержанием Ретцина [230] Вкусовой компонент популярных пастилок Certs. еще долго висел в пустой комнате после того, как она сказала им Ciao Bello. Пока утреннее солнце становилось все выше и невыносимее, вместо того, чтобы что-нибудь предпринять, прибить какое-нибудь покрывало к раме, они предпочли стереть реальность режущего глаза света и приступили к настоящему загулу с Синевой, заигрывая с передозом. Верхушку факельмановской г. Дилаудид они лущили со страшной скоростью. Факельман по натуре был склонен к запоям. Гейтли же, как правило, прибегал к употреблению по необходимости. Он редко уходил в классический запой, когда надо засесть в одном месте с огромной заначкой и на протяжении долгого времени загружаться снова и снова, не двигаясь. Но если он все же уходил в запой, с тем же успехом его можно было привязать к головной части ракеты, так слабо он контролировал импульс. Факельман загребал гору 10-мг Синевы, как в последний раз. Всякий раз, когда Гейтли хотя бы пытался поднять вопрос, откуда это у Факстера такой наваристый синий улов Вещества – стараясь, как бы, наверное, столкнуть Факельмена с реальностью при попытке ее описать, – Факельман обрывал его мягким «Сказки не рассказывай». Это практически все, что Факельман говорил под кайфом, даже в ответ на что-нибудь типа вопросов. Обмены репликами в запое нужно представлять очень медленными, странно растянутыми, как будто время не время, а мед: