Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Раньше ему никогда не получалось сподвигнуть Юэлла и Дэя на то, чтобы как-то реально или честно взаимно поделиться, а теперь, когда он абсолютно нем, инертен и пассивен, ни с того ни с сего все вдруг разглядели в нем благодарного слушателя, а то даже не слушателя, а скорее деревянную фигурку или статую слушателя. Пустую исповедальню. Дон Г. – огромная пустая исповедальня. Призрак исчезает и тут же появляется в дальнем углу палаты, машет ему оттуда рукой. Это слегка напоминало повторы сериала «Моя жена меня приворожила» из младенчества Гейтли. Призрак снова исчезает и снова тут же появляется, теперь с одной из вырезанных фотографий знаменитостей на скотче из подвальной спальни-клоповника Гейтли в Эннет-Хаусе в руках, а именно со старой фотографией главы США Джонни Джентла, Славного Крунера, на сцене, в велюре, раскручивающего микрофон, с тех времен, когда он еще не перешел к медно-рыжему парику, когда пользовался стригилем, а не солярием с ультрафиолетом, и был всего лишь крунером из Вегаса. И снова призрак исчезает и мгновенно возвращается с банкой «Колы» в руках, со старым добрым узнаваемым переплетением красных и белых французских завитушек на боку, но иноземными незнакомыми буквами азиатского вида вместо старых добрых «Кока-Кола» и Coke. Незнакомый шрифт на банке «Колы» претендует на звание самого худшего момента всего сна. Призрак дергано и перенарочито идет по полу, а потом по стене, время от времени пропадая и появляясь, как бы туманно мерцая, и оказывается вверх ногами на навесном потолке больничной палаты, прямо над Гейтли, и прижимает одно колено к впалой груди, и начинает выделывать то, что Гейтли назвал бы пируэтами, если бы хоть раз был на балете, и вращается все быстрее и быстрее, и, наконец, так быстро, что становится длинным столбом света цвета толстовки и банки «Колы», который источает потолок; а затем – момент, бросающий вызов по степени неприятности предыдущему с банкой «Колы» – в личную голову Гейтли с личным внутренним голосом Гейтли, но с ревом и неуправляемой силой вторгается слово ПИРУЭТ, большими буквами, о каковом термине Гейтли наверняка знает только то, что не имеет ни малейшего понятия, что это значит, ни причин об этом думать с такой ревущей силой, так что ощущение не только жутковатое, но и как будто оскверняющее, какое-то лексическое изнасилование. Гейтли начинает задумываться о том, что этот его, надо надеяться, неповторяющийся сон еще более неприятный, чем сон с крошечной рябой азиаткой, в целом. Теперь по его голове с той же мерзкой инородной силой грохочут новые термины и слова, в которых Гейтли не в зуб ногой, такие как АЧЧАКАТУРА и АЛАМБИК, LATRODECTUS MACTANS и ТОЧКА НЕЙТРАЛЬНОЙ ПЛОТНОСТИ,

СВЕТОТЕНЬ и ПРОПРИОРЕЦЕПЦИЯ, и TESTUDO [207] Лат., может означать «жировик», «черепаху» или «лютню». , и КОЛЬЦЕВАНИЕ, и БРИКОЛАЖ, и КАТАЛЕПТИК, и ДЖЕРРИМЕНДЕРИНГ, и СКОПОФИЛИЯ, и ЛАЭРТ – и внезапно до Гейтли доходит, что вышеподуманные ИСТОЧАЕТ, СТРИГИЛЬ и ЛЕКСИЧЕСКИЙ из той же компании, – и ЛОРДОЗ, и ОБРОК, и СИНИСТРАЛЬНЫЙ, и МЕНИСК, и ХРОНАКСИЯ, и БЕДНЫЙ ЙОРИК, и ЛУКУЛЛ, и ВИШНЕВЫЙ «МОНКЛЕР», и затем НЕОРЕАЛИСТИЧЕСКАЯ КРАН-ТЕЛЕЖКА ДЕ СИКИ и ОМЫВАЮЩИЙНАЙДЕННАЯДРАМАЛЕВИРАТ, и потом все больше лексических терминов и слов, ускоряющихся до бурундукового верещания, и тогда ГЕЛИОТИРОВАНИЕ, и потом до комариного писка на перемотке, и Гейтли пытается охватить оба виска одной рукой и закричать, но не может издать ни звука. Когда призрак появляется снова, он сидит где-то позади над ним, и чтобы его увидеть, Гейтли приходится закатить глаза до упора, и оказывается, что сердце Гейтли мониторят, и призрак сидит на кардиомониторе в странной позе со скрещенными ногами с так высоко задравшимися штанинами, что Гейтли может разглядеть безволосую кожу тощих лодыжек призрака над носками, которая слегка сияет в слабом свете из коридора отделения травматологии. Азиатская банка «Колы» теперь покоится на широком и плоском лбу Гейтли. Она холодная и как-то странно пахнет, как отлив. Теперь в коридоре слышатся шаги и звук жвачки. Заглядывает с фонариком медбрат, водит им по Гейтли, его соседу под наркозом и округе, и ставит галочки в планшете, надувая небольшой оранжевый пузырь. Свет не проходит сквозь призрака, ничего такого драматического – призрак просто исчезает, стоит свету коснуться кардиомонитора, и снова появляется, стоит свету сдвинуться. Неприятные сны Гейтли определенно обычно не включают в себя конкретный цвет жвачки, сильный физический дискомфорт и вторжение лексических терминов, в которых он ни ухом ни рылом. Гейтли начинает приходить к выводу, что есть некая вероятность, что заурядный призрак на кардиомониторе, хотя и не реальный в общепринятом понимании, мог представлять собой что-то вроде эпифаническоватого явления Бога в запутанном гейтливском понимании, Высшей Силы или еще чего-то такого, может, как легендарный Пульсирующий Синий Свет, который видел во время своего последнего детокса основатель АА Билл У., и этот Свет оказался Богом, сошедшим сказать, чтобы Билл оставался трезвым посредством основания АА и Несения Послания. Призрак грустно улыбается и говорит что-то вроде, что «нам обоим бы этого хотелось, молодой человек». Из-за того что Гейтли закатывает глаза, и лоб морщится, иностранная банка на лбу холодно покачивается: конечно, также вполне вероятно, что высокий, сутулый и невероятно быстрый призрак может представлять Держиморду, Болезнь, воспользовавшуюся ослабевшей защитой воспаленного лихорадкой разума Гейтли и собравшуюся прополоскать ему мозг и убедить принять Демерол всего разок, только последний разок, чисто из медицинских соображений, чтобы облегчить боль. Гейтли позволяет себе задаться вопросом, каково это – уметь вмиг квантовать откуда угодно, стоять на потолках и, наверное, проникать в дома так, как ни один взломщик в мире даже не мечтает, но при этом не уметь с чем-либо взаимодействовать или с кем-либо общаться, и когда никто не знает, что ты существуешь, когда обычные каждодневные жизни людей движутся, как планеты и солнца, когда надо долго, терпеливо и очень спокойно сидеть на одном месте, чтобы даже какой-то воспаленный несчастный балбес хотя бы допустил возможность, что ты, может быть, существуешь. Ему кажется, это реальная свобода, но при этом невероятно одинокая. А Гейтли знаком с одиночеством не понаслышке, как ему кажется. А «призрак» в данном случае – это как бы привидение, то есть покойник? Это послание от Высшей Силы о трезвости и смерти? Каково это – когда ты пытаешься говорить, а собеседник принимает твою речь всего лишь за голос своего разума? Он, наверное, мог бы Идентифицироваться, с оговорками, думает Гейтли. Это единственный раз, когда он лишился дара речи, не считая краткого, но паршивого случая с плевритным ларингитом в двадцать четыре, когда он уснул на холодном пляже в Глостере, и что-то ему это вообще не нравится, лишаться дара речи. Прям какая-то комбинация невидимости и погребенности заживо, в смысле ощущений. Словно тебя душат где-то глубже шеи. Гейтли представляет себя с пиратским крюком, и как он не может выступать на Служениях, потому что умеет только булькать и тяжело дышать, обреченный куковать в АА среди пепельниц и кофемашин. Призрак протягивает руку и снимает банку неамериканской газировки со лба Гейтли, и заверяет Гейтли, что очень даже может Идентифицироваться с чувствами коммуникативной импотенции и немого удушения одушевленного человека. Мысли Гейтли баламутятся, когда он пытается мысленно прокричать, что ни хрена не говорил про импотенцию. Ему открывается куда более четкий и прямой вид на критическую ситуацию с волосами в носу призрака, чем хотелось бы. Призрак с отсутствующим видом взвешивает банку и говорит, что в двадцать восемь лет Гейтли, кажется, должен бы помнить старые американские ситуационные комедии эфирного телевидения 80-х и 90-х до э. с. Гейтли немало позабавила наивность призрака: в конце концов, Гейтли прежде всего гребаный наркоман, а для наркомана самые значимые отношения после наркотиков – всегда с домашней системой развлечений, ТВ/VCR или HD-ТП. Твою мать, думает он, да наркоманы, наверно, единственные человеческие существа, у зрения которых есть своя собственная кадровая развертка. И Гейтли, даже в реабилитации, до сих пор может наизусть цитировать отрывки не только из «Сайнфилда», «Рена и Стимпи», «Это что еще за тип» и «Стороннего севера» наркозависимой юности, но и синдицированных «Моя жена меня приворожила», «Хэзел» и вездесущего «МЭШа», которые его растили с младенчества до чудовищного детского роста, и особенно «Чирс!» [208] Ситком «Cheers!» («На здоровье», «Веселая компания», 1982–1993), сериал о посетителях одного паба. с актерами-земляками, – как из вечерней версии телесети с грудастой брюнеткой, так и из поздних синдицированных с плоской блондинкой, – даже после перехода на «ИнтерЛейс» и HD-ТП-распространение Гейтли казалось, что у него особенные личные отношения с «Чирс!», не только потому, что у всех в сериале всегда была кружка холодного пивка, прямо как в реальной жизни, но и потому, что главной заявкой на славу среди друзей в детстве здоровяка Гейтли было его пугающее сходство с огромным бухгалтером Номом [209] Имя персонажа на самом деле Норм, но Гейтли глотает «р» из-за акцента Северного побережья или из-за детской картавости. с тяжелым лбом примата и отсутствующей шеей, который более-менее жил в баре и был недобрым, но и не злым, и выбивал пивас за пивасом, ни разу при том не избив ничью мамку, и не заваливался спать в собственной блевоте, которую придется вытирать кому-то другому, и он пугающе походил – вплоть до массивной квадратной головы, неандертальской надбровной дуги и больших пальцев размером с весло – на ребенка Д. У. («Бима») Гейтли, неповоротливого, и бесшеего, и застенчивого, скачущего на ручке метлы, сэра Оза из Печени. И призрак на кардиомониторе вверх ногами с точки зрения Гейтли меланхолично смотрит на Гейтли и спрашивает, помнит ли Гейтли несметное число драматических актеров массовки на заднем плане, например, в его любимом «Чирс!» – не главных героев Сэма, Карлу и Нома, а безымянных посетителей, всегда за столиками, представляющих толпу в баре, – уступку реализму, навечно сосланных на задний и боковые планы; и всегда за совершенно неслышными разговорами: их лица одушевлены, а рты реалистично открываются, но без звука; только звезды с именами за стойкой имели право на слышимость. Призрак говорит, что этих недоактеров, человеческие декорации, можно наблюдать (но не слышать) в большинстве киноразвлечений. И Гейтли вспоминает их, массовку во всех публичных сценах, особенно в таких, как бар или ресторан, или, вернее, вспоминает, что толком их не помнит, что в его воспаленный разум никогда не приходило, как сюрреалистично, что их рты открываются, но ничего не слышно, и какая же убогая это, должно быть, халтура низшего разряда для актера – быть какой-то человеческой мебелью, фигурантом, как, по словам призрака, их называют, этих сюрреалистически немых существ на заднем плане, чье существование на самом деле говорит о том, что у камеры, как и любого глаза, есть свой угол восприятия, триаж тех, кто достаточно важен, чтобы их было видно и слышно, и тех, кого только видно. Это термин из балета, изначально, – «фигурант», объясняет призрак. Призрак поправляет очки какимто смутно-плаксивым жестом ребенка, которого зачморили во дворе, и говорит, что лично он, как оказалось, значительную часть своей бывшей одушевленной жизни провел таким вот фигурантом, мебелью на краю самых дорогих ему глаз, и что это незавидный образ жизни. Гейтли, жалость к себе которого постепенно вытесняет всю жалость к комунибудь другому, пытается поднять левую руку и пошевелить мизинцем, чтобы изобразить, как самый маленький в мире альт играет мелодию из фильма «Скорбь и жалость», но даже от попытки сдвинуть левую руку он едва не теряет сознание. И то ли призрак продолжает, то ли Гейтли сам понимает, что нельзя оценить драматический пафос фигуранта до тех пор, пока не поймешь, как тотально и безысходно он заперт в клетке своего немого периферийного статуса, потому что, в качестве примера, если один из фигурантов в баре из «Чирс!» вдруг решит, что с него хватит, и встанет, и будет орать и бешено размахивать руками в претензии на внимание и непериферийный статус в сериале, осознает Гейтли, это приведет лишь к тому, что один из слышимых героев-звезд сериала подскочит к нему из центра сцены и применит маневр Хайнекена или массаж сердца, решив, что размахивающий руками фигурант подавился орешком к пиву или типа того, и что всю оставшуюся серию «Чирс!» будут шутить о том, как героически звезда спасла кому-то жизнь или как она лажанула и применила маневр Хайнекена к тому, кто вовсе не подавился орешком. Фигурант не может победить. Фигуранту в клетке не добиться голоса или фокуса. Гейтли недолго прикидывает статистику самоубийств среди актеров низшего разряда. Призрак исчезает и снова появляется на стуле у перил койки, сложив подбородок на руках на перилах в классической позиции, которую Гейтли уже про себя называет «расскажи-о-своих-проблемах-пациенту-отделения-травматологиикоторый-не-может-перебить-или-сбежать». Призрак рассказывает, что сам он, призрак, когда был одушевленным человеком, баловался развлечениями, то есть их съемкой, картриджей, к сведению и на личное усмотрение Гейтли, верить или нет, и но в развлечениях, которые снимал призрак, говорит он, он, черт возьми, следил за тем, чтобы либо все развлечение было немое, либо чтобы было слышно каждого чертового исполнителя до единого, как бы далеко на кинематографической или нарративной периферии он ни находился; и не просто в самоосознанном наслоении диалогов, как у позеров Швульста или Олтмена, т. е. не просто в искусственной имитации звукового хаоса: эта было настоящее эгалитарное толпоговорение без фигурантов, из настоящей жизни, из настоящей агоры одушевленного мира, толпоговорение 342, где каждый участник являлся центральным и речистым протагонистом своего собственного развлечения. Гейтли вдруг приходит в голову, что раньше ему никогда не снилось, чтобы кто-нибудь говорил слова вроде «личное усмотрение» и уж тем более «агора», которое Гейтли кажется названием какого-то дорогого свитера. Вот причина, продолжает призрак, почему полностью бесфигурантный эгалитарный звуковой реализм был причиной, почему критики всегда жаловались, что в развлечениях призрака сцены в общественных местах всегда невероятно скучные, самоосознанные и действующие на нервы, что реально важные центральные нарративные диалоги невозможно расслышать из-за нефильтрованного толпоговорения (/столпотворения) периферийной массовки, которую критики полагали нарочитой и враждебной к зрителю артхаусной режиссерской позой, а отнюдь не радикальным реализмом. Мрачная улыбка призрака исчезает чуть ли не раньше, чем появляется. Натянутая улыбка Гейтли в ответ – верный признак, что он не слушает. Он вспоминает, как любил про себя притворяться, будто нежестокий и саркастичный бухгалтер «Ном» из «Чирс!» – его органический отец, который с трудом держит юного Бимми на коленях и разрешает рисовать пальцем в кольцах конденсата на барной стойке, а когда злился на мать Гейтли, впадал в сарказм и остроумие, а не валил на пол и не избивал чудовищно, как на флотской гауптвахте, со знанием дела, чтобы было чертовски больно, но без синяков. Банка иностранной «Колы» оставила на лбу кольцо холодней лихорадящей кожи, и Гейтли пытается сконцентрироваться на холоде кольца, а не на мертвой холодной абсолютной боли всей правой половины тела – ДЕКСТРАЛЬНОЙ – или трезвых воспоминаниях о бывшем его матери миссис Гейтли, военном полицейском с поросячьими глазками в трусах цвета хаки, сгорбившемся за ведением подсчета «Хайнекенов» за день в блокноте, высунув кончик языка и сощурившись, чтобы блокнот не двоился в глазах, пока мать Гейтли ползет по полу к запирающейся двери ванной как можно тише, в надежде, что военный полицейский не заметит ее снова.