Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Какое-то время спустя, ночью, на том самом стуле, на котором сидел Болт, но повернутом правильно, чопорно скрестив ноги, сидит Джоффри Дэй, подсвеченный сзади светом из коридора, и ест брауни со сливочным сыром, которые, сообщает он, бесплатно раздают на сестринском посту. Дэй говорит, что Джонетт Ф., конечно, на кулинарной арене Дону Гейтли в подметки не годится. Похоже, говорит Дэй, она корыстолюбиво поддерживает сговорные отношения с откатами с производителями консервов «Спам», такова его теория. Кто знает, может, это вообще уже другая ночь. Ночной потолок больше не вздувается выпукло с каждым легким вдохом Гейтли, и природа звуков, которые он издает, эволюционировала от кошачьей к скорее жвачной. Но правая сторона так болит, что он едва слышит. Боль перешла от огненной к холодной, мертвой, глубокой и острой, со странным привкусом эмоциональной утраты. Откуда-то из его недр доносится издевательский хохот боли над 90 мг внутримышечного Торадола из внутривенной капельницы. Как и в случае с Юэллом, когда Гейтли просыпается, невозможно сказать, как давно Дэй здесь сидит или вообще зачем. Дэй растекается по древу, кажется, долгой историей о детских отношениях с младшим братом. Гейтли с трудом может себе представить, что у Дэя могут быть единокровные родственники. Дэй говорит, что его брат какой-то умственно отсталый. У него были пухлые красные влажные отвисшие губешки и очки с такими толстыми линзами, что глаза становились как у муравья, в детстве. Оказывается, его умственная отсталость отчасти проявлялась в том, что он страдал от парализующего фобического страха перед листьями. Т. е. обычными листьями, с деревьев. Дэю неожиданно врезали под дых всплывшие с трезвой жизнью воспоминания о том, как он эмоционально издевался над младшим братом, всего лишь угрожая ему листиком. У Дэя, когда он говорит, есть привычка поддерживать щеку и подбородок в ладони, как на вырезанных из журналов фотографиях покойного Дж. Бенни. Причина, почему Дэй решил поделиться такими вещами с немым и полубессознательно-лихорадочным Гейтли, – это тайна, покрытая мраком. Похоже, популярность Дона Г. как собеседника сильно выросла с тех пор, как он фактически стал парализованным и немым. Потолок ведет себя как следует, но в серости палаты Гейтли все еще может разобрать высоковатый зыбкий привиденческий силуэт, мелькающий в тумане на краю зрения. Между позами силуэта и беззвучно скользящими мимо палаты медсестрами было какое-то жутковатое сходство. Силуэт определенно предпочитал ночь дню, хотя к этому времени Гейтли вполне уже мог снова уснуть, потому что Дэй начал описывать разные виды ручных листьев.

С тех пор как Гейтли сдался, Пришел и протрезвел, его мучил повторяющийся кошмар, в котором над ним просто нависает крошечная азиатка со шрамами от угрей на лице. Больше ничего не происходит; она только нависает над Гейтли. Даже шрамы у нее не такие уж страшные. А вся штука в том, что она крошечная. Одна из тех крошечных низеньких безликих азиаток, которые встречаются всюду, куда ни плюнь, в метрополии Бостона, вечно со множеством сумок с продуктами в руках. Но в повторяющемся кошмаре она нависает над ним – со своей точки зрения он смотрит вверх, а она – вниз, что означает, что во сне Гейтли либо а) лежит на спине, беззащитно глядя на нее снизу вверх, либо б) еще более невероятно крошечный, чем она. Также во сне в какой-то угрожающей роли участвует собака, которая застыла в отдалении за азиаткой, неподвижная и застывшая, в профиль, торчащая твердо и прямо, как игрушка. У азиатки нет никакого определенного выражения и она ничего не говорит, хотя у шрамов на лице есть какой-то иллюзорный порядок, который как будто что-то подразумевает. Когда Гейтли снова открывает глаза, Джоффри Дэя уже нет и в помине, а койку вместе с перилами и капельницами на стойках сдвинули к соседней койке какого-то другого пациента, так что Гейтли и этот другой неизвестный пациент спят, как пожилая бесполая семейная пара, – вместе, но на разных кроватях, – и рот Гейтли округляется, а глаза выпучиваются от ужаса, и от попытки закричать ему так больно, что он просыпается и веки взлетают и дребезжат, как старая рулонная штора, и больничная койка на своем обычном месте, а медсестра делает безымянному парню в соседней койке какой-то ночной укол, похоже, наркотика, и пациент – с очень глубоким голосом – плачет. Затем попозже, за пару часов до полуночной симфонии парковочной рокировки машин на Вашингтонстрит, снится отвратительно подробный сон, в котором привиденческий силуэт, мерещившийся тут и там по углам палаты, наконец замирает на месте настолько, что Гейтли может его нормально разглядеть. Во сне это силуэт очень высокого мужчины с впалой грудью, в очках в черной оправе, толстовке и старых заляпанных брюках-чинос, то ли как-то расслабленно откинувшийся назад, то ли, наоборот, угрюмо сгорбившийся, оперевшись копчиком на шепчущую решетку вентиляции у подоконника, свесив длинные руки по бокам и расслабленно скрестив лодыжки, так что Гейтли даже видит подробность: призрачные брюки коротковаты и не достают до туфель – такие брюки дети в детстве Гейтли называли «потопы»: парочка самых злобных друганов Бимми Гейтли ловили во дворе какого-нибудь тощего мальца в такого типа коротковатых штанах и такие: «Йо, пацан, у нас че, наводнение?», а потом валили мальца на землю лещом или толчком, так что по асфальту кувыркалась неизбежная скрипка, в футляре. Рука жутковатого привиденческого силуэта иногда как бы исчезала, а потом снова появлялась на переносице, поправляя очки усталым бессознательным угрюмым жестом, точь-вточь как угрюмо поправляли очки те мальчишки в брюках-«потопах» во дворе, из-за чего Гейтли самому хотелось злобно толкнуть их в грудь. Во сне Гейтли ощутил болезненную адреналиновую вспышку раскаяния и рассмотрел возможность того, что силуэт представлял одного из тех самых мальцов-скрипачей с Северного побережья, которых он никогда не защищал от своих злобных друганов, и теперь дух явился во взрослом состоянии к Гейтли, когда тот беззащитен и нем, чтобы отомстить. Призрачный силуэт пожал костлявыми плечами и сказал, что отнюдь, ничего подобного, он лишь старый добрый призрак, без всяких затаенных обид или незаконченных дел, лишь ничем не выдающийся заурядный призрак. Во сне Гейтли саркастически подумал, что «а, ну ладно, раз это заурядный призрак, то это же все-все меняет, какое, блин, облегчение». Призрачный силуэт улыбнулся, как бы извиняясь, и пожал плечами, слегка ерзая на шепчущей решетке. Во сне его движения выглядели странно: их скорость была стандартной, но они казались странно разбитыми и нарочитыми, как если бы в них вкладывали больше усилий, чем необходимо. Затем Гейтли задумался, что кто же знает, что считать необходимым или нормальным для самопровозглашенного ничем не выдающегося призрака в горячечном и болезненном сне. Затем он задумался, что это первый сон, который он помнит, чтобы во сне он хотя бы знал, что это сон, не говоря уже о том, чтобы лежал и задумывался о том, как задумывается об откровенной сонности сна, который ему снится. Мысль эта быстро стала такой многослойной и запутанной, что у него закатились глаза. Призрак изобразил усталый угрюмый жест, словно не хотел ввязываться в контроверзы сон/реальность. Призрак сказал, что Гейтли лучше не забивать голову, а просто извлечь пользу из его присутствия – не важно, присутствия призрака в палате или во сне, – потому что Гейтли – если бы он обратил внимание и оценил – по крайней мере не надо говорить вслух, чтобы общаться с призрачным силуэтом; и еще призрачный силуэт сказал, что, между прочим, оставаться на одном месте так долго, чтобы Гейтли мог нормально видеть и говорить с ним, требует от него (от призрака) невероятных терпения и стойкости, и он не может точно сказать, сколько еще месяцев он (призрак) сможет продержаться, поскольку стойкость, похоже, никогда не была его сильной стороной. Совокупные ночные огни города окрашивали небо за окном палаты в тот же темный оттенок розового, который видишь, когда закрываешь глаза, что подкрепляло неопределенность сна-не-сна. Во сне Гейтли попробовал притвориться, что потерял сознание, чтобы призрак ушел, и потом, пока притворялся, потерял сознание и действительно уснул, ненадолго, во сне, потому что вернулась и бессловесно нависла над ним крошечная рябая азиатка, плюс жуткая застывшая собака. А потом пациент под успокоительными на соседней койке каким-то наркотизированным бульканьем или всхрапом снова разбудил Гейтли, в изначальный сон, и так называемый призрачный силуэт никуда не делся, только теперь стоял на перилах койки Гейтли, глядя на него сверху вниз с головокружительной высоты своего изначального роста плюс перил, сутулясь еще сильнее, чтобы не упираться в потолок. Взору Гейтли открывался вид на впечатляющий сноп волос в ноздрях, потому что ноздри призрака нависали прямо над ним, а также четкий боковой вид на как бы лодыжечные кости тощих мосластых лодыжек призрака, торчащие в коричневых носках под штанинами коротких чинос-«потопов». Несмотря на то, что у Гейтли ныли плечо, бедро, большой палец на ноге и вообще вся правая сторона тела, он-таки обратил внимание на то, что обычно мы не думаем о призраках или привиденческих фантомах, высокие они или низкие, или с плохой или хорошей осанкой, или в какого цвета они носках. И уж тем более о чем-то таком конкретном, как торчащие из носа волосы. Было в этом силуэте во сне столько, как бы это сказать, конкретики, что Гейтли она напрягала. Не говоря уж о сне о неприятной старой азиатке в этом сне. Он снова пожалел, что не может позвать на помощь или проснуться. Но теперь он больше не мог издать даже ни «му», ни «мяу» – только очень тяжело дышать, как будто воздух вообще не задевал голосовые связки или как если бы голосовые связки полностью картанулись из-за повреждения нервов в плече и теперь просто висели, скукожившиеся и ссохшиеся, как старое осиное гнездо, пока воздух в горле Гейтли проносился мимо. Горло до сих пор было какое-то не такое. Это же та самая удушающая онемелость из снов, кошмаров, понял Гейтли. Это одновременно и ужасало, и успокаивало, почему-то. Подтверждение компонентов сна и так далее и тому подобное. Призрак нависал над ним и сопереживающе кивал. Призрак абсолютно целиком сопереживает, сказал он. Призрак сказал, что даже заурядный призрак может двигаться со скоростью кванта и быть где угодно и когда угодно, и слышать в симфонической точности все мысли одушевленных людей, но, как правило, не может взаимодействовать с людьми или чем-то твердым в принципе, и не способен общаться напрямую – у призрака вовсе отсутствует собственный голос и для общения, если хочется что-то передать, приходится пользоваться чьим-нибудь как бы внутренним голосом, вот почему мысли и озарения, которые сообщает призрак, если призрак пытается с тобой общаться, всегда похожи на твои собственные мысли, из твоей головы. Призрак говорит, что в качестве иллюстрации можно рассмотреть феномены вроде интуиции, или вдохновения, или предчувствия, или когда кто-то, скажем, говорит, что ему на интуитивной основе то-то и то-то сообщил «тонкий голосок в голове». Теперь Гейтли может вдыхать максимум на треть от обычного вдоха, иначе от боли тошнит. Призрак поправлял очки и говорил, что, помимо того, требуются невероятные дисциплинированность, стойкость и терпеливые усилия, чтобы стоять как вкопанный на одном месте, чтобы одушевленный человек мог тебя увидеть и хоть как-то взаимодействовать с призраком, и у редкого призрака найдутся достаточно важные вопросы для общения, чтобы захотеть застыть на подобный отрезок времени, потому они предпочитают юркать по миру на невидимой скорости квантов. Призрак говорит, что не имеет никакого значения, известно ли Гейтли, что означает термин «квант». Он говорит, призраки в большинстве своем существуют (при слове «существуют» медленно поднимая руки и изображая пальцами кавычки) в абсолютно другом гейзенберговском измерении темпов роста и течения времени. В качестве примера, продолжает он: действия и движения нормального одушевленного человека для призрака происходят примерно со скоростью движения часовой стрелки, и наблюдать за ними примерно так же интересно. Гейтли думал, ну это что еще за херня такая началась – теперь даже в неприятных горячечных снах кто-то собирается изливать ему душу, когда Гейтли не может ни сбежать, ни поддерживать диалог с весомым вкладом собственного опыта.