Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

– Вы хотите сказать, что я должен сам инициативно подойти к Джиму и попросить обнять меня, – говорит Кевин Бэйн, растирая глаза костяшками пальцев.

Лидер ласково улыбается.

– Вместо того чтобы, хотите сказать вы, пассивно звать Джима подойти ко мне, – говорит Кевин Бэйн, чьи слезы практически прекратились и чей пот приобрел липкий блеск истинного пота от страха.

Харв оказывается человеком, который умеет поднимать только одну бровь.

– Нужна истинная смелость, любовь и преданность Внутреннему Ребенку, чтобы рискнуть и инициативно подойти к тому, кто даст то, что требуется В. Р., – тихо говорит он. CD-плеер в какой-то момент переключился на виолончельную инструменталку «I Don't Know (How to Love Him)» [205] Песня из рок-оперы «Иисус Христос – Суперзвезда» «Я не знаю (как его любить)». из старой оперы, которую Лайл иногда слушал ночами в качалке, одолжив у кого-нибудь плеер. Лайл и Марлон Бэйн были особенно близки, вспоминает Хэл.

Триметр мужской кричалки сократился до негромкого двусложного: «Нужды, Нужды, Нужды, Нужды, Нужды», пока Кевин Бэйн медленно и неуверенно распутывает ноги, поднимается с оранжевого стула и оборачивается к Хэлу и неподвижному мужчине у него за спиной, к этому Джиму. Бэйн начинает медленно двигаться в их сторону тяжелыми шагами мима, изображающего, как идет против ураганного ветра. Хэл воображает, как лениво плывет на спине у Азорских островов, выплевывая прозрачную водичку кетологическим фонтанчиком. Он отклоняется так, что чуть не падает со стула, чтобы оказаться как можно дальше от траектории движения Кевина Бэйна, изучая коричневую суспензию на дне стакана. Его молитва, чтобы регрессированный Кевин Бэйн его не узнал, – первая по-настоящему отчаянная и искренняя молитва Хэла, что он помнит с тех пор, как вырос из детской пижамы-комбинезона.

– Кевин? – мягко окликает Харв от доски. – Это ты должен инициативно двигаться навстречу Джиму или же Ребенок внутри тебя, о нуждах которого мы говорим?

– Нужды, Нужды, Нужды, – скандируют бородатые мужчины, некоторые – ритмично вскидывая наманикюренные кулаки.

Бэйн переводит взгляд между Харвом и Джимом, нерешительно жует палец.

– Разве так Ребенок движется к своей нужде, Кевин? – спрашивает Харв.

– Давай, Кевин! – кричит мужчина с пышной бородой.

– Выпусти Ребенка!

– Пусть идет Ребенок, Кев.

И так самым ярким и полнокровным воспоминанием Хэла о неантинаркотическом Собрании, ради которого он по ошибке проехал пятьдесят километров, захлебываясь слюной, станет старший брат напарника по парным старшего брата Хэла на четвереньках на дакронилом ковре, ползком – с трудом, потому что одна рука прижимала к груди мишку, так что он как будто прихрамывал на пути на трех конечностях к Хэлу и удовлетворителю нужд за его спиной, оставляя коленями параллельные бледные колеи на ковре, болтая головой и глядя вверх и мимо Хэла с лицом, которое не описать словами.

Потолок дышал. Вздувался и улегался. Разбухал и опадал. Палата была в отделении травматологии в больнице Святой Елизаветы. Когда бы он ни посмотрел, потолок разбухал и снова сдувался, блестящий как легкое. Когда Дон был огромным младенцем, мать переехала с ним в небольшой пляжный домик сразу за дюнами общественного пляжа в Беверли. Аренда была невысокая, потому что в крыше зияла большая рваная дыра. Неизвестного происхождения. Кроватка нестандартного размера Гейтли стояла в маленькой гостиной пляжного домика прямо под дырой. Владелец маленьких коттеджей за дюнами закрыл дыру с помощью степлера и толстого прозрачного листа полиуретана. Попытка как-то исправить ситуацию. На ветру Северного побережья полиуретан вздувался и опадал, и выглядел как какая-то чудовищная вакуоль, вдыхающая и выдыхающая прямо над маленьким Гейтли, лежащим с широко открытыми глазами. С наступлением зимы и усилением ветра у дышащей полиуретановой вакуоли, казалось, появились характер и индивидуальность. Гейтли, где-то в четыре года, считал вакуоль живым существом, и называл ее Герман, и очень ее боялся. Он не чувствовал правую часть тела выше пояса. Не мог по-настоящему пошевелиться. Больничная палата была как в тумане, как все комнаты при лихорадке. Гейтли лежал на спине. На краю зрения материализовались привиденческие силуэты, висели какое-то время и затем дематериализовались. Потолок вздувался и опадал. От дыхания самого Гейтли саднило глотку. Ее словно изнасиловали. Размытая фигура на соседней койке сидела очень неподвижно и вроде бы с коробкой на голове. Гейтли видел один и тот же ужасный этноцентрический сон, в котором он грабит дом азиата, и привязывает его к стулу, и все пытается завязать ему глаза с помощью качественного упаковочного шпагата из ящика под телефоном на кухне азиата. Но азиат по-прежнему может видеть сквозь шпагат и продолжает неотрывно смотреть на Гейтли и непроницаемо моргать. Плюс у азиата нет носа и рта, только гладкая кожа на их месте, и на нем шелковый халат и страшные сандалии, и на ногах нет волос.