Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

И Крошка Юэлл, и потолок то отступали, то надвигались, округло раздуваясь. В разных углах комнаты на зыбкой периферии зрения Гейтли то и дело появлялись силуэты, каких он раньше в глаза не видел. Пространство между его и соседней койкой соседа, казалось, медленно и пружинисто растягивалось и снова сокращалось. Глаза Гейтли постоянно закатывались, над верхней губой выросли усы из пота.

– И я упивался мошенничеством, открытием дара, – говорил Юэлл. – Меня переполнял адреналин. Я изведал вкус власти, способности вербально манипулировать человеческими душами. Юнцы звали меня «языкастым». Скоро мошенничества первой степени стало недостаточно. Я начал тайком подворовывать купюры из клубной банки Chock Full O' Nuts. Казнокрадствовать. Я убедил юнцов, что хранить банку в открытом всем ветрам логове слишком рискованно, и взял ее на личное хранение. Я держал банку в своей спальне, и убедил мать, что в ней находятся подарки на Рождество, и потому ее ни при каких обстоятельствах не следует подвергать осмотру. Подчиненным в клубе я заявил, что поместил наш капитал на сберегательный счет с высокой процентной ставкой, который открыл для нас на имя Франклина У. Диксона. На деле же я проматывал их на «Фез», «Милки-Уэй», журналы «Мэд» и набор глины для лепки чудиков с глиной шести цветов «Крипл Пипл Делюкс». Это было в начале семидесятых. Поначалу я был осторожен. Грандиозным в планах, но осторожным в поступках. Поначалу держал казнокрадство под контролем. Но власть пробудила что-то темное в моей личности, а адреналин это лишь распалял. Бунт своеволия. И вскоре клубная банка из-под кофе оказывалась пуста к концу каждого выходного. Недельный улов таял после очередного бесконтрольного субботнего запоя ребяческого потребления. Я подделывал цветистые банковские бланки, чтобы демонстрировать клубу, в логове. Я становился все более красноречивым и деспотичным. Никто из юнцов даже не думал подвергать сомнению мои слова или банковские бланки, нарисованные фиолетовым фломастером. Я знал, что имею дело не с титанами мысли. То были не более чем чистые злоба и мускулы, худшая компания в школе. И я ими правил. Беспрекословное подчинение. Они целиком доверяли мне, как и моему ораторскому дару. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что они, возможно, даже помыслить не могли о том, что какой-нибудь третьеклассник в очках и галстуке в здравом уме попробует их надуть, учитывая неотвратимость жестоких последствий. Третьеклассник в здравом уме. Но я больше не был третьеклассником в здравом уме. Я жил лишь для того, чтобы подпитывать темное существо в своей личности, которое убеждало меня, что любые последствия можно упредить при помощи моего дара и могучей личной ауры.

Но потом, разумеется, в конце концов водворилось Рождество, – Гейтли пытается перебить Юэлла и переспросить: «Водворилось?», и к своему ужасу обнаруживает, что не может издать ни звука. – Дюжие юнцы-католики из плохой компании с Восточной стороны восхотели обналичить несуществующий сберегательный счет на имя Франклина У. Диксона, чтобы приобрести компрессионные чулки и майки-алкоголички для своих темнолицых родственников-пролетариев. Так долго, как только мог, водил я их за нос педантичной болтовней о процентных штрафах и фискальных годах. Однако ирландское католическое рождество – не шутки, и впервые их темные лица встречали меня взглядом с прищуром. Атмосфера в школе быстро накалялась. Однажды в полдень самый большой и самый темнолицый из них организовал безобразный переворот и завладел банкой. После этого удара мой авторитет уже не мог восстановиться. Я впервые почувствовал грызущий страх: наваждения отрицания развеялись: я осознал, что совершил казнокрадство на куда большую сумму, чем мог возместить. Дома за обеденным столом я начал живописать преимущества образования в частных школах. Еженедельная прибыль резко упала, поскольку расходы на праздники истощили запасы мелочи и терпения домовладельцев. В образовании этого «медвежьего» рынка самые темнолицые из юнцов винили меня. В логове начали роптать. Я начал узнавать на собственной шкуре, что возможно обильно потеть даже на кусачем холоде открытого всем ветрам стадиона. Затем в первый день рождественского поста юнец, заполучивший банку, высосал из пальца совершенно смешные числа и провозгласил, что весь клуб хочет получить свою долю с наживы на сберегательном счете Диксона. Я выиграл время с помощью туманных ссылок на сложную процедуру подписей и забытую депозитную книжку. Домой я вернулся со стучащими зубами и посиневшими губами, и мать заставила меня проглотить ложку рыбьего жира. Меня обуял мальчишеский страх. Я чувствовал себя маленьким, слабым, порочным, обуянным ужасом разоблачения моего казнокрадства. Не говоря уже о жестоких последствиях. Под предлогом несварения желудка я перестал ходить в школу. Посреди ночи начал звонить телефон. Я слышал, как отец говорил: «Алло? Алло?» Я не спал. Темная часть моей личности отрастила кожаные крылья и клюв и обратилась против меня. До рождественских праздников еще оставалось несколько дней. В учебные часы я в состоянии паники лежал в кровати, окруженный добытыми жульническим путем журналами «Мэд» и фигурками «Крипл Пипл», и слушал одинокие ручные колокольчики Санта-Клаусов из Армии Спасения с улицы, и думал о синонимах слов «ужас» и «фатум». Я познал стыд, и познал его как адъютанта грандиозности. Мое неопределенное расстройство желудка теряло правовую силу, и учителя слали домой открытки и озабоченные записки. Иногда после уроков в дверь звонили, и мама поднималась ко мне и говорила: «Как мило, Элдред», что на пороге стояли ребята в серых кепках – хотя и с темными лицами и затертыми манжетами, но определенно добросердечные, – спрашивали меня и заявляли, что ждут не дождутся моего возвращения в школу. По утрам я начал грызть мыло в ванной для более убедительного предлога оставаться дома. Мать встревожили пузыри, которыми меня рвало, и она грозила вызвать специалиста. Я чувствовал, что подхожу все ближе и ближе к краю какой-то пропасти, когда все выплывет наружу. Как мне хотелось пасть в объятия матери, разрыдаться и признаться во всем. Но я не мог. Из-за жгучего стыда. Трое или четверо самых жестокосердных юнцов из «Воровского клуба» дежурили перед рождественским вертепом на церковном дворе напротив нашего дома и, как истуканы, неотрывно буравили взглядом окно моей спальни, колотя кулаком в ладонь. Я начинал понимать, что чувствует протестант в Белфасте. Но более ужасной, чем взбучка от ирландских католиков, казалась перспектива разоблачения моими родителями темной сущности, которая ввела меня в грандиозную порочность и так и бросила.