Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Но, конечно, так-то поступай как знаешь. Затем он хохочет, пока так не заходится в кашле, что приходится сесть.

Главная засада в том, что нужно хотеть. Если не хочешь делать, как тебе велят, – то есть, простите, как тебе советуют – значит, тобой все еще управляет твоя воля, а Эухенио Мартинез из Эннет-Хауса не устает указывать, что твоя личная воля – паутина, до сих пор которую плетет Болезнь. Воля, которую ты по-прежнему называешь своей, уже пропиталась Веществом кто знает сколько лет тому назад. Она вся заросла паутинными волокнами Болезни. Его собственный термин для Болезни – Паук 139. Паука надо Морить Голодом: от своей воли придется отказаться. Вот почему большинство Приходит и Держится только после того, как их чуть не убила собственная запутанная воля. Нужно хотеть отказаться от воли и слушать тех, кто знает, как Морить Голодом Паука. Нужно хотеть слушать советы, хотеть следовать традициям анонимности, смирения, сдаться на волю Группы. Если не подчиниться, никто тебя не выгонит. Им не придется. Ты сам себя выгонишь, если и дальше будешь следовать капризам собственной больной воли. Поэтому, наверное, почти все в Группе «Белый флаг» так стараются быть такими отвратительно смиренными, добрыми, полезными, тактичными, веселыми, неосуждающими, чистыми, энергичными, жизнерадостными, скромными, щедрыми, честными, порядочными, терпеливыми, терпимыми, внимательными, правдивыми. Это не Группа их заставляет. А просто в АА по-настоящему долго может продержаться только тот, кто сам готов стать таким. Вот почему циничным новичкам или зеленым жильцам Эннет-Хауса серьезные аашники кажутся странной помесью Ганди и мистера Роджерса [107] Культовый персонаж-ведущий детской передачи. с татухами, увеличенной печенью и без зубов, которая раньше била жен и растлевала дочек, а теперь поет серенады о своем кишечнике. Все это совершенно необязательно; делай или умри.

Но, в общем, например, Гейтли долгое время озадачивало, почему собрания АА, где никто не поддерживает дисциплину, такие дисциплинированные. Никто не перебивает, не распускает кулаков, не орет благим матом, не перемывает косточек и не срется за последнее «Орео» на тарелке. Где же тот суровый держиморда, который вбивает в головы принципы, которые, по заверениям АА, спасут твою задницу? Пэт Монтесян, Эухенио Мартинез и Крокодил Грозный Фрэнсис не отвечали Гейтли, когда же начнут вбивать. Только улыбались лукавыми улыбками и говорили Приходить еще – апофегма, которую Гейтли находил такой же заезженной, как «Тише Едешь!» и «Сам Живи и Другим Не Мешай!»

Почему заезженное такое заезженное? Почему правда обычно не просто не-, но антиинтересная? Потому что все до единого критические миниэпифании, какие переживаешь в первые дни АА, всегда полиэстерно-банальны, признается Гейтли жильцам. Он расскажет, что в бытность свою жильцом, сразу после того, как индастриал-гранжевый пост-панк с Гарвардской площади, – которого звали Бернард, но он заставлял всех звать его Плазматрон-7,– так вот, сразу после того, как старый добрый Плазматрон-7 выхлебал девять флаконов Найквила в мужском туалете наверху и на ужине рухнул лицом в тарелку с пюре быстрого приготовления, тут же на месте был выселен и вынесен на плече Кельвина Болта прямо на остановку зеленой ветки на Содружке, и Гейтли переселили из пятиместной спальни самых новеньких на койку Плазматрона-7 в трехместной спальне для не таких новеньких, ему приснился эпифанический ночной сон об АА, который он первым готов признать заезженным 140. Во сне Гейтли и ряд за рядом совершенно среднестатистических и неуникальных американских граждан стояли на коленях на полиэстеровых подушках в тесном дешевом церковном подвале. Подвал – самый обычный дешевый церковный подвал, только стены во сне были из какого-то тонкого чистого прозрачного стекла. Все стояли на коленях, устроившись на дешевых, но удобных подушках, и все было так странно – потому что, кажется, никто не понимал, зачем им стоять на коленях, а поблизости не виднелось никакого босса высшего звена или держиморды, который бы их заставлял, и все же чувствовалось, что на коленях они стоят не просто так. Как во всех снах, когда смысла нет, но есть. И но потом какая-то женщина слева от Гейтли поднялась с коленей и вдруг встала прямо, просто как бы потянуться, и в ту же секунду ее вдруг как потащит назад с ужасной силой и как засосет в одну из прозрачных стеклянных стен подвала, и Гейтли уже зажмурился перед серьезным таким звоном стекла, но стеклянная стена не столько разбилась, сколько просто раздалась перед кувыркающейся женщиной и снова сомкнулась, и все, нет ее. Ее подушка и, как потом заметил Гейтли, еще пара полиэстеровых подушек в нескольких рядах тут и там были пусты. И именно тогда, оглядываясь, Гейтли во сне медленно поднял голову на обнаженные трубы на потолке и вдруг увидел в метре над разношерстными и разноцветными головами коленопреклоненного собрания – увидел медленно и бесшумно плывущий багор, как посох исполинского пастуха, как такой крюк, который появляется слева и вытаскивает из зоны обстрела помидорами бездарных актеров, медленно вырисовывавший над ними французские завитушки, почти застенчиво, как будто неторопливо выискивая; а когда поднялся мужик в кардигане с добрым лицом, попался на загнутый посох и улетел вверх тормашками сквозь беззвучную стеклянную мембрану, Гейтли повернул большую голову до упора, не отрываясь от подушки, и теперь увидел, прямо за прозрачным листом стекла, чрезвычайно аккуратно одетую авторитарную фигуру, поводящую исполинским посохом пастуха одной рукой, спокойно изучая ногти на второй с лицом, скрытым маской, на которой был нарисован просто желтый смайлик, с таким обычно желают хорошего дня. Фигура была внушительная, надежная и уверенная в себе, одновременно привлекательная и успокаивающая. Авторитарная, она излучала хорошее настроение, неотразимое очарование и безграничное терпение. Тралила большой палкой спокойно и со знанием дела, как рыбак, который, сразу видно, не собирается выбрасывать улов назад. Медленная бесшумная палка с крюком – вот почему они все стояли на коленях под барочными окружностями ее траектории.